Николай Мельниченко - Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели

… На следующий день я прошу почитать книгу « Ишиасы » у соседа. Он врач и коротает время, повышая одновременно свой профессиональный уровень. Не очень охотно он протягивает мне книгу. Оставляю «Теорию автоматического управления» и погружаюсь в теорию своих болячек, обильно снабженную картинками и описанием случаев. Пробежав по-быстрому несколько глав, я натыкаюсь на слова « отсутствие ликвора ». Лихорадочно перечитываю вновь и вновь все, что относится к этим словам.

Ликвора не бывает только в двух случаях. При открытом переломе (повреждении) канала позвоночника (или черепа) эта, очень полезная, жидкость просто вытекает. Не бывает ликвора также, когда канал спинного мозга заполнен метастазами раковой опухоли. Первому типу болезных здорово везет: они немедленно умирают. Второму – тоже на 100 % гарантируется «летальный исход», но после 4-10 месяцев (!!!) жизни, если можно назвать этим словом судороги раздавливаемого так неторопливо червяка. Лечение – невозможно и бесполезно. При мощном облучении (а слабое – ничего не лечит) разрушаются кости и жизненно важные органы.

Мужественный человек Фучик, написавший книгу «Репортаж с петлей на шее», сравнил ожидание верной скорой смерти с разновидностью острой болезни, внезапно поражающей здорового человека. Так-то – здорового человека и скорой смерти. Ко мне это почти не относится: я уже не здоровый, да и избавление от жизни придет не скоро…

На следующий день по пути к Дине в палату ко мне заходит Володя Волчков. Минут десять мы разговариваем о всяких разностях, о делах в части. На прощанье я небрежно поручаю приятелю:

– Володя, ты там узнай у Дины, что у меня за болезнь. Рак, что ли?

Волчков вздрагивает и машет на меня руками:

– Да ты что придумал? С чего бы это? Ну, ладно, я узнаю, конечно.

На том расстаемся. Отсутствует Володя больше часа. Хоть мне не терпится, но я понимаю: для встречи с милой любого времени мало. Наконец он появляется в палате, сообщая с ходу, что заскочил на минутку попрощаться. Я втыкаю в Волчкова вопрошающий взгляд:

– Ну что ты выведал у Дины?

Волчков скрещивает поднятые руки перед лицом:

– Я тебе ничего не скажу!

– Ну что ты кокетничаешь? Я же не кисейная барышня, в истерику не ударюсь! Рак?

– Я тебе ничего не скажу! Я тебе ничего не скажу! – повторяет он как заклинание одни и те же слова, пятится к двери и уходит.

В палате ничего не изменилось: незримый колокол пробил для меня одного, развеяв остатки сомнений и надежд. Значит – рак. Значит впереди 10 месяцев агонии с безусловным концом.

Любое лечение рака сокрушает человеческий облик больного и продлевает страдания. Это я уже видел своими глазами еще до войны, когда лечили облучением моего маленького младшего брата Жорика, которого душила саркома… Он был маленький, ничего не понимал, что с ним происходит. Изводились – очень долго и мучительно, – только отец и мама.

Я – большой и все понимаю. Я не буду мучить своих родных и себя долгой агонией. Надо обрубить швартовы бренной жизни, пока есть для этого силы. Решение принято.

Теперь я начинаю жить и чувствовать, как Фучик, приговоренный к казни. Беспорядочные, но яркие, картины прошедшей жизни кружат в голове, как осенний листопад. Под подушкой у меня круглосуточно работает приемник. Внезапно начинаю по-другому понимать музыку: меня просто потрясает какая-то симфония, которую раньше слушал бы как набор звуков…

Независимо от чувств непрерывно решаю чисто практическую задачу: как и чем буду рубить свои швартовы. Косая несколько раз очень близко уже подходила ко мне, но тогда она выбирала внешние орудия убийства. От них я, собравшись с силами, мог как-то уклониться. Теперь моя неотвратимая гибель засела внутри меня. Шансов уклониться от длительной агонии – никаких, кроме ускоренного ухода из жизни. Этот уход, пока есть силы, должен сделать я сам, конечно, – исходя из реальных возможностей. Оружия-то – нет, вешаться – щекотно.

Обращаюсь к Дине:

– Что-то я плохо стал спать, Дина Иосифовна. Не назначите ли мне снотворное?

Дина охотно соглашается, и вечером мне, среди прочих, сестра приносит еще одну небольшую таблетку, предупреждая, что это – снотворное.

– Такая маленькая? Да для моей массы это – что слону дробина!

Сестра согласна. На свой страх и риск добавляет еще одну таблетку, но требует, чтобы завтра я договорился с врачом, и он вписал цифру «2» в мою карточку.

Две таблетки – первый взнос – укладываются в освобожденный от спичек коробок. Мне нужно накопить два полных коробка, на это потребуется время.

Дни и ночи заболевшего болезнью Фучика сливаются в непрерывное бодрствование, иногда прерываемое полусном по десятку минут. И музыка из-под подушки. Даже веселенькие арии и напевы приобретают глубину реквиема…

Время теперь движется двойными толчками в сутки: это две таблетки пополняют мою надежду на избавление. Один коробок уже наполнен, второй – наполовину. Осталось не так много.

Мои усилия не остаются незамеченными. Молодой симпатичный парень, кажется, капитан ВДВ, присаживается на мою кровать:

– Ты что задумал, командир? Ты это зря: надо бороться до конца. У меня положение более безнадежное, и то я намерен терпеть и сражаться!

У капитана редкая и страшная болезнь: медленно, но бесповоротно, перестают работать все до единой мышцы. Я видел такого больного еще в госпитале: это был труп с открытыми глазами. Жена возле него находилась постоянно, выходя только чтобы тихонько повыть в коридоре, вытереть слезы и возвратиться к мужу бодрой и внимательной. Она кормила и поила его с чайной ложечки, а он благодарил ее только движениями век.

В нашей клинике есть пример «облегченного варианта» и моей болезни. Двадцатилетнему моряку, старшине первой статьи, лихой врач где-то на ТОФе сделал операцию на позвоночнике. Из-за неумения и (или) неосторожности хирург обрезал ему весь пучок нервов к нижней половине тела. Рослый и сильный парень-красавец передвигается теперь на кресле-каталке, еще не представляя всей глубины своей трагедии. Ему сказали, что массаж оживит ноги и все остальное. Без ног люди живут довольно успешно, без «остального» – стают тяжелым бременем для близких на всю оставшуюся жизнь… Сестры разговаривают с моряком бодрыми голосами, оживленно отмечают несуществующие улучшения и плачут после вывоза кресла-каталки…

Мы долго беседуем с капитаном «за жизнь», которой у нас уже не остается у обоих. Я уважаю его желание стоять до конца, но решение распорядиться остатками своей жизни не меняю: надо уйти, пока есть силы для этого. Иначе – я превращусь в скулящее от боли беспомощное животное, и будет это состояние длиться нескончаемо долгие месяцы.