Александр Бобров - Олесь Бузина. Расстрелянная правда

На третий день после злополучного 4 мая «Пролетарская правда» в рубрике «Происшествия» как раз между заметками «Убийство бандита» и «Раскрыта кража» напечатала мелкими буквами: «В д. № 76 по Жилянской ул. повесился Мих. Михновский, 50 лет. Причины самоубийства не известны». (При этом журналисты перепутали имя покойного.) А газета «Більшовик» в разделе «Кримінальна хроніка» допустила опечатку уже в его фамилии: «Самогубство. В ніч з 3 на 4 травня по Жилянській вул. ч. 76 пом. 10 повісився гр. Ліхновський М. 50 років». Вслед за этим сразу шла заметка «Ограбування церкви».

Оба «некролога», если их так можно назвать, наглядно демонстрировали, насколько мало был известен главный самостийник широкой публике и новым хозяевам Киева. Взятые явно из одной и той же сводки сообщений, которые рассылала в прессу милиция, они трактовали «великого» Михновского только как обычного самоубийцу – мало различимого в толпе десяткой других самоубийц, незаметно покидавших бывшую столицу Древней Руси.

Знал бы демонстративный, самолюбивый Михновский, что все закончится так убого, и что даже фамилию его малограмотные репортеры изуродуют до неузнаваемости, поменяв «М» на «А», он, может, и передумал бы вешаться. Но, как гласит еще одна украинская поговорка: «Якби ж то знаття!».

В любом случае, поправить что-либо было уже поздно. Позвонок хрустнул, язык вывалился изо рта, съевшего и выпившего столько всего вкусного при жизни, – еще одна неоцененная жертва легла на алтарь нации. Простите, повисла над ним, как и хотел при жизни Михновский – раньше и, главное, ВЫШЕ всех.

Еще жив был Петлюра. Еще дегустировал эмигрантские французские супчики Винниченко. Еще не пристрелили в чекистском подвале Юрка Тютюнника. Не взорвали Коновальца. А Михновский уже стоял перед Высшим судом и сдавал главный экзамен по Закону Божию – предмету, по которому в гимназии у него имелась твердая «пятерка».

Тогда, чтобы получить по этой науке отличную оценку, необходимо было перечислить даже такие скучные подробности, сколько на небе ангелов («Легион легионов или тьма тем»?) и в честь каких святых учреждены Государем Императором неприсутственные дни. Сегодня же требовалось всего лишь ответить чистосердечно: «Помнишь ли ты, раб Божий Николай, что самоубийство – величайший грех?» и как согласуются измышленные тобой десять националистических заповедей, особенно последняя: «Не бери собі дружину з чужинців» с христианским заветом: «Несть ни эллина, ни иудея»?

Впрочем, Бог из уважения к выдающимся заслугам покойного перед нацией, несомненно, должен был обратиться к нему на национальном языке. Не «раб Божий Николай», а «раб Божий Микола». А то Михновский, чего доброго, вообще отказался бы разговаривать с ним – строго по своей заповеди № 4: «Усюди і завсігди уживай української мови».

А дальше Господь всемилостивый, возможно, даже спросил бы нашего Миколу не без иронии (ибо и ирония ему не должна быть чужда, раз он вездесущ), но уже на государственном наречии имперской казармы и Академии наук, хорошо известному Михновскому не только по гимназии и университету, но и по многолетней службе в царском суде, где он годами держал дулю в кармане, не забывая разжимать пальцы в нужный момент, когда следовало расписаться за казенное жалование: «Куда желаете на выбор: в москальский рай с официантами-ангелами в косоворотках, разносящими расстегайчики и соленые рыжики на закуску к холодной водочке? Или – в строго украинский самостийный ад только для национально-сознательной публики – с чертями в шароварах и вышитых крестиком сорочках и тихим хором подчертков, распевающих: «Ще не вмерла Україна!»?

Не знаю, как вы, а я уверен, что Михновский выбрал бы национально-сознательный ад. Ведь недаром именно ему приписывали известную фразу: «Геть москалів з українських тюрем!»

Перефразируя одного популярного автора, историю Украины, как и любой другой страны, можно написать по-разному. Марксист стал бы рассматривать ее как борьбу классов. Православный идеалист – как назидательный урок свыше человеческой популяции, осмелившейся жить без Бога в сердце и Царя в голове.

Но я хотел бы реконструировать возникновение Украины совсем под другим углом – как историю массовых психозов и навязчивых идей.

Принято считать, что человек есть существо разумное. Эта точка зрения широко распространена. На первый взгляд, вроде бы так и есть. Значительная часть представителей нашего вида способна к созидательному труду и даже творчеству. Мы умеем писать и считать.

Твердо отличаем правую ногу от левой, для чего призывникам уже не нужно обертывать одну из них сеном, а другую соломой. А некоторые из нас даже изумляют менее одаренное большинство изобретением той или иной технической игрушки, якобы облегчающей бытие.

Успехи прогресса не могут не радовать. Они внушают веру, что жизнь не только хороша, но и будет становиться все лучше. Что если сегодня весело, то завтра станет еще веселей! Иногда просто дух захватывает от того, сколько вокруг всего понавыдумывали. Все это так.

Однако в Историю человек влипает в абсолютно бессознательном, я бы даже сказал, бесчувственном состоянии. Как тот же Михновский. Такое впечатление, что он то ли обкурился чего-то, то ли напился до состояния скота. В лучшем случае шел по улице, размечтался о высоком и вдруг – бац (!) головой об столб. Аж искры прыгнули из глаз, сигнализируя, какой конфуз получился от столкновения прекраснодушных идей с грубой действительностью. Так и с украинским национализмом. Думали, как лучше. А получилось, как всегда. Впрочем, вас же предупреждали. Что же вы не прислушались?

В конце XIX столетия территория современной Украины входила в состав двух великих империй – Российской и Австро-Венгерской. В гербах и той, и другой красовался унаследованный от Рима двуглавый орел. Короны, перья – все один к одному. Разница была только в том, что орел российский лениво держал в лапе скипетр, а австрийский, более хлипкий и нервный – пламенеющий меч. И все бы ничего. Забавлялась бы Вена опереттами Кальмана, а Петербург – дягилевским балетом. Да только это был воистину «конец века» – fin de siecle, как говорят французы. Он ознаменовался резким ростом еретической идейности, омрачившей рассудок вчерашних верноподданных.

На свет появилось поколение людей горячих, нетерпеливых и не собиравшихся довольствоваться, как их отцы» заезженной формулой: «Христос терпел и нам велел».

Некоторые из новых идей возникли на местной почве. Другие проникли извне – через плохо охраняемые границы. Но все они имели западные истоки и были порождены тесными условиями тогдашней европейской жизни. Вместить же ее в рамки приличия не мог даже империализм с его корсетами для дам, паровыми моторами для мужчин, эдисоновским электричеством для освещения своего величия и сливным бачком для самых активных особей в виде политики колониализма.