Дитрих фон Хольтиц - Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945

Мы постоянно оказывались перед альтернативой: или точно и четко выполнять полученные приказы, или, с полным осознанием своей ответственности, разумно командовать войсками. Недоверие Гитлера к собственным генералам не могло не иметь пагубного влияния как на ход боевых операций, так и на настроения в войсках. Подобное отношение не только вредило дисциплине и подрывало веру в объективность высшей власти, но и создавало очевидную напряженность между командованием армии и корпуса, а также армии и группы армий. Порой эта напряженность приобретала такую остроту, что штабы армий отправляли фальсифицированные донесения.

Состоявшееся 20 июля покушение на жизнь Гитлера мало затронуло войска. Бои приобрели такой ожесточенный характер, что общая ситуация, в свете наших ужасающих потерь, день ото дня становилась все более угрожающей. Войска, деморализованные становившимися все более и более невыносимыми бомбардировками, чувствовали себя брошенными командованием. Открыто осуждали полное бездействие нашей собственной авиации, командующий которой был гораздо ближе политической системе, чем армии. И если наши бойцы случайно видели вдруг появившиеся на несколько минут одну или две эскадрильи немецких истребителей, их это изумляло. Впрочем, эффект от такого появления был совершенно иллюзорным, поскольку противник избегал вступать в боевые схватки с ними, зная, что по причине сильного удаления от своих аэродромов они не могут долго летать над немецкими или вражескими позициями. Мы дошли до той точки, когда все возможные резервы были исчерпаны до последнего человека. Ни одного солдата нельзя было заменить или сменить на позициях. Войска были словно парализованы. Люди либо находились в нервозном состоянии, либо впадали в полную апатию. Покушение на Гитлера не произвело никакого впечатления на наших солдат, и даже его смерть, наверное, не подействовала бы на них сильнее. Разве что они испытали облегчение, поскольку эта ставшая бессмысленной война наконец закончилась бы. Конечно, я обобщаю, и нет никаких сомнений, что под моим началом служили люди, думавшие совсем иначе.

Что касается меня, я обсуждал это событие только с моим начальником штаба. Я был лично знаком с полковником графом Штауффенбергом и могу с уверенностью утверждать, что им не руководили никакие личные амбиции. Это был человек, глубоко чувствовавший свою социальную ответственность. Он очень любил свою родину и, будучи убежденным католиком, пережил трудную внутреннюю борьбу, прежде чем решиться совершить то, что он совершил.

Фельдмаршала фон Рундштедта сменил фельдмаршал фон Клюге. Через некоторое время после трагической гибели Роммеля [72]командующим в Нормандии стал фон Клюге. Но мы понимали, что и ему не удастся помешать полному поражению. В войсках очень любили фон Рундштедта, который проявил себя мудрым и понимающим командиром. Все эти годы он был во Франции образцом справедливого и доброжелательного командующего. Несомненно, что фон Клюге, человеку прозорливому и очень умному, выпала нелегкая задача – стать преемником Рундштедта и Роммеля. Надо сказать, что его обращение к войскам, сделанное из Парижа после неудачного покушения на Гитлера, казалось, выдавало его глубокое смущение и выглядело весьма искусственным. Мы, на фронте, не хотели больше слушать уверений в преданности фюреру и лозунгов типа «Сейчас или никогда». В глубине души мы не могли не отвергать их. Это обращение произвело на меня особенно неблагоприятное впечатление, и я никак не мог поверить в его искренность, поскольку знал, что фон Клюге и его штаб группы армий обдумывали проект устранения Гитлера.

Сегодня очень легко удивляться, почему тот или другой генерал не убил Гитлера. Однако необходимо помнить, что это были люди, воспитанные в послушании старшему по должности или званию. Таким людям очень трудно решиться на открытый мятеж или покушение против главы государства, избранного народом, тем более что этот глава государства одновременно являлся их Верховным главнокомандующим, с которым они были связаны личной присягой на верность. Кроме того, почему упрекать только генералов? Почему бы не спросить, что помешало решиться на такой шаг одному из руководителей промышленности? Их ведь тоже часто вызывали в ставку фюрера, где они участвовали в многочасовых совещаниях. А ведь они не присягали на верность лично Гитлеру. Они яснее других видели экономическое положение страны и знали, что победа в войне зависит не только от армий, но и, в значительной степени, от промышленности. Кроме того, им было легче, чем генералам и фельдмаршалам, чье видение ситуации ограничено относительно небольшим участком фронта, предвидеть последствия смены правительства. Если допустить, что один из командующих решился бы перейти к действиям, ему следовало делать все одному, поскольку, учитывая положение на фронтах, не могло быть и речи о вовлечении в мятеж армии.

Я хотел бы, чтобы стало понятно: таким людям, как фон Клюге или фон Манштейн, предпринять что-либо было намного труднее, чем директору большого авиационного завода, крупному рурскому промышленнику или публичной персоне высокого ранга. Ведь они видели Гитлера намного чаще, чем командующие нашими группами армий, которым приходилось без передышек отражать натиск врага, превосходившего нас численностью в два-три раза. Кто из них мог предвидеть, какой эффект их инициатива произведет на их подчиненных? В Германии видели результат вражеских бомбардировок наших городов. В промышленности были информированы о настроениях рабочих и их нуждах. Можно ли предположить, что в то время промышленники не знали, что «чудо-оружие» не более чем миф?

Пусть не ищут в моих словах того, чего я не говорил. Я не хочу никого упрекать, но я должен дать ответ тем, кто хочет возложить ответственность на одних только военачальников. В конце концов, может быть, появление Гитлера было предопределено судьбой, и этот груз мы по сей день должны нести все вместе? Не является ли врожденной приметой современной диктатуры то, что, держась на одном лидере и небольшом ядре его сторонников, она очень жестко ограничивает свободу мнений и действий? У нас существовала партия, которая, как с торжеством в голосе сказал мне Гитлер во время нашей единственной встречи, организовала и воспитала нацию, «общность, единую в добре и зле», готовую идти до конца, если бы кто-нибудь посмел попытаться вырвать власть из рук фюрера!

Ошибались или нет те, кто постоянно задавался вопросом, смогут ли они, устранив Гитлера, остановить бедствие уже проигранной войны? Из одного ли желания принудить Гитлера к капитуляции разрушаются наши города? Если в этом «крестовом походе в Европу», как мило назовет его Эйзенхауэр, во множестве разрушались церкви и другие памятники культуры, то делалось ли это исключительно ради войны с национал-социализмом?