Дитрих фон Хольтиц - Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945

Наш крайне напряженный разговор продолжался часа два. Кажется, я впервые столкнулся с представителями противоположной стороны, настоящими представителями населения. Я попытался убедить и их тоже в том, что сохранение порядка отвечает и интересам города. Я заявил, что прокламация, обнаруженная при них, полностью противоречит смыслу соглашения, достигнутого с консулом Швеции. Затем последовали долгие бурные дискуссии. Я указывал на опасность более масштабных действий Сопротивления, которые неизбежно вынудили бы меня принять ответные меры. Речь шла о том, способны ли руководители подполья держать в руках своих бойцов, что казалось мне сомнительным после последних полученных объяснений. Однако мне пообещали сделать все возможное. Мне показалось, что эти господа полностью разделяют мое желание избежать беспорядков в городе. Особенно говоривший от имени всех господин Пароди, который произвел на меня впечатление крупной и влиятельной фигуры.

Ситуация была непростой. Господа Пароди, Лаффон и Пре действительно являлись членами правительства де Голля, прибывшими возглавить гражданскую администрацию города и подготовить его переход под власть этого нового правительства, приезд которого ожидался в скором будущем. То есть они принадлежали к тому самому правительству, которое, в соответствии с установками нашей политики и официальной пропаганды, именовалось бандой авантюристов, стоящих вне закона. Мои подчиненные ликовали оттого, что сумели поймать такую добычу. Но я взял себе за правило добросовестно исполнять свои военные обязанности, не вмешиваясь во внутренние дела Франции, – что, принимая во внимание мое положение и скудость имеющихся в моем распоряжении средств, априори являлось делом, обреченным на провал. Речь шла лишь о том, чтобы оказывать нужное влияние на население, в какой бы форме это ни происходило. И тут мне представилась редкая возможность для этого: я решил освободить троих пленных, вернуть им документы и передать консулу конфискованные листовки. Мера совершенно экстраординарная, которая, как мне известно, подвергалась и подвергается критике. Но обстоятельства оправдывали мое решение прибегнуть к ней. Дисциплина во вверенных мне войсках была такой строгой, что никто не возразил против моего приказа ни когда тех троих привели ко мне, ни когда их выводили из моей штаб-квартиры в сопровождении генерального консула и одного офицера. У меня не было оснований опасаться, что их пристрелят «при попытке к бегству».

Данная встреча дала очень мало. Было очевидно, что позиции противника, несмотря на мои увещевания, становятся все более непримиримыми. Скептицизм господина Пароди относительно дисциплины бойцов Сопротивления оказался обоснованным. Стало ясно, что соглашение, заключенное при посредничестве господина Нордлинга, противником больше не соблюдается. Во многих кварталах Парижа царило полнейшее спокойствие, однако по соседству, на острове Сите, в зданиях министерств, собирались довольно многочисленные группы вооруженных боевиков. Я спрашивал себя: следует ли мне применить тяжелое вооружение против кварталов, где волнение было наиболее сильным? Должен ли я был подвергнуть их артиллерийскому обстрелу или задействовать бронетехнику и подрывников? Авиацию можно было использовать только ночью, и было очевидно, что от бомбардировки с воздуха невинные дети и женщины пострадают в куда большей степени, чем участники Сопротивления, которые, вне всяких сомнений, не понесут реального урона. Использовав танки и группы подрывников, я мог бы захватить несколько кварталов, но затем оказался бы вынужден отвести свои силы на исходные позиции, чтобы не слишком распылять резервы. Таким образом, невозможно было добиться ощутимого успеха. С другой стороны, я хотел как можно дольше избегать применения столь радикальных мер. Я не желал становиться причиной гибели тысяч женщин и невинных детей из-за того, что безответственные элементы играли с огнем.

Я был уверен тогда и уверен сейчас, что, если бы в те критические часы жены и матери моих противников могли быть услышаны, они сказали бы им следующее: «Через несколько дней подойдут наши войска, немцы отступят, а вы из амбиций, из партийных пристрастий или желания устроить беспорядки и подготовить почву для правительства по своему выбору, подвергаете опасности жизни стольких женщин и детей! Вы умышленно подвергаете город угрозе уничтожения и придаете больше значения какой-то своей миссии и политической доктрине, чем спасению города и его жителей!» В аналогичных ситуациях женщины всегда становились на сторону разума против фанатиков, готовых пожертвовать счастьем людей во имя идеологии.

Время от времени я спрашивал себя, действительно ли мне удастся избежать применения авиации и танков.

В день своего приезда в Париж я нанес визит послу Абецу, германскому представителю при французском правительстве. Я изложил ему ситуацию без приукрашивания. Он выслушал меня, не перебивая, но и не выказывая одобрения. В дальнейшем, слишком занятый текущими вопросами, я редко встречался с ним. Должно быть, он понимал, что его политика во Франции полностью провалилась, поскольку ему пришлось эвакуировать правительство Виши в Германию. Он рассказал мне об этом событии, бывшем, в его глазах, крайне тягостным и для него самого, и для германского рейха. Однако я не имел никакого отношения к его делам, которые у меня, как у солдата, вызывали отвращение. В Абеце я видел посланца Гитлера, и вы понимаете, почему я вел себя с ним сдержанно.

Но настал день, когда я сумел убедиться, что и он способен на благородство и гуманизм. Во время одной из предшествующих наших встреч я открыто информировал его о своей дискуссии с генеральным консулом Швеции относительно возможности избежать разрушений и кровопролития в городе. Он не только не возражал, но даже одобрил мои действия. И вот теперь мне доложили о его визите. Он подошел к моему столу и серьезно и в то же время доброжелательно спросил, может ли что-то для меня сделать. Я устало и с сожалением ответил: «Увы, господин посол, чем вы можете мне помочь?» Тогда он предложил отправить телеграммы в ставку фюрера и в министерство иностранных дел Риббентропу с жалобой на мои чрезмерно жесткие действия в Париже. Это предложение произвело на меня сильное впечатление. Можно ли иметь дело с этим человеком, который, видимо, так же остро, как и я, чувствовал огромную ответственность перед нашей родиной и Историей? Я спонтанно поднялся, положил руки ему на плечи и, хотя до того мы виделись всего несколько раз, и то мельком, и я, по сути, не знал его, спросил: «Вы хотите сказать, что вы один из нас?» Посол сделал вид, что не слышал моего вопроса, возможно, действительно бывшего в тот момент несколько бестактным, и спокойным, ровным тоном ответил: «Да, я так и сделаю». Должен был наступить момент, когда мне следовало отплатить ему оказанием ответной услуги. Тот, кто представляет себе, хотя бы частично, ту напряженную, даже, можно сказать, трагически запутанную ситуацию – речь шла о том, чтобы правильно понять, в чем заключался наш долг перед родиной, и выполнить его, – может понять, какие результаты имело для меня поведение посла. Обвинив меня в излишнем рвении при исполнении приказов Гитлера, он оберегал меня, пусть на короткий срок, от таких широко практиковавшихся тогда мер, как отзыв в ставку или снятие с должности. Этим своим демаршем он помогал Парижу.