Феликс Медведев - Мои Великие старики

– Как я уезжал, а точнее бежал, из Китая? Почти детективно. Американцы, с которыми я работал, относились ко мне очень хорошо, уговаривали уехать в Америку и продолжать с ними работать. Среди них был Джеймс Лейкин. Мы были с ним настоящими друзьями.

Контракт с американцами заканчивался, но они были на сто процентов уверены, что я уеду в Америку. Они знали, что сестра прислала мне письмо с приглашением. Но я уже уволился с работы. Поскольку я продал свое жилье, то временно поселился в квартире советского посла. Стал чувствовать, что за мной следят – звонили, проверяли, дома ли я. Ясно было, что вот-вот прихватят. И я задумал опередить преследователей – в 8 часов вместо 12-ти прибыл на теплоход «Гоголь», стоящий под парами для отправки в сторону Владивостока. Ступив на трап, я мгновенно оказался на территории Советского Союза. А в 11 часов к причалу неожиданно подъехали два джипа с американцами. В одном из них сидел Джеймс Лейкин. В его глазах был ужас. Он понял, что я уезжаю, что я его предал.

– Осенью 1947 года я прибыл в Советский Союз. Поселился на Урале. Потом вместе с женой и маленьким сыном перебрался в Свердловск. В городке чекистов я получил комнатку. Офицерский паек давал возможность нормально существовать. Вроде бы все шло хорошо.

Но вот в один прекрасный день, как сейчас помню, 4 сентября 1949 года, сижу я в местной киностудии научно-популярных фильмов и выполняю свою работу. Раздается телефонный звонок: «Вы можете прийти в МГБ?» (Министерство государственной безопасности.) «Конечно, приду», – спокойно ответил я.

Приезжаю, докладываю, захожу в кабинет генерала Золотова. «Ну, как живешь?» – «Нормально, сейчас занимаюсь дубляжом фильмов „Суд чести“, „Сельская учительница“ и других. Перевожу на французский, немецкий и английский». Генерал в ответ: «Мы это хорошо знаем». И сразу же без всякой паузы: «Но у нас есть мнение, что ты не борешься за советскую власть». Вопрос для меня был неожиданным. «А как я, собственно, должен за нее бороться? Расскажите, посоветуйте, какую борьбу я должен вести за советскую власть? Считаю, что, занимаясь фильмами „Ленин в Октябре“, „Суд чести“, я и борюсь за нее как могу. Что же еще я должен делать?» – «Да, но вокруг тебя шпионы, Власов, Петров, Сидоров. Они же шпионы». – «Если они шпионы, хорошо, что вы их обнаружили. Просто здорово!» – «Здорово-то здорово, – продолжал генерал, – но только вот что: я сейчас иду обедать. Даю тебе три листика бумаги, и ты должен написать все, что тебе известно о шпионской деятельности внутри киностудии. Напиши, что эти люди завербованы в Шанхае и прибыли в СССР с определенными заданиями». Я говорю, что мне незнакомы эти фамилии и я ничего не знаю об их шпионской работе. «Как не знаешь?» – раздраженно, с упреком и, по-видимому, с разочарованием продолжает наступать на меня Золотов. «А вот так, не знаю», – отрезал я. «Ну ладно, заканчиваем наш разговор, повторяю: я иду обедать и к моему возвращению ты должен написать все, о чем я тебе сказал». И хлопнул дверью, оставив меня один на один с чистыми листами бумаги.

Что делать? В Свердловске осень, погода сырая, мрачная. Настроение паршивое. Взял ручку и коротко написал о том, что, да, я знал хорошо этих людей, что, как и я, они всегда стремились в Советский Союз. Хорошо работают, всем довольны.

Вернувшись с обеда, генерал сразу же заглянул в мои записи и покраснел, как помидор. «Ты что, дурака из меня делаешь? Тебе сколько лет?» – «Двадцать семь». – «Двадцать семь плюс двадцать пять – сколько это будет?» Я говорю, что довольно много, пятьдесят два года. «Так вот, – устрашающе продолжал экзекуцию глава свердловского МГБ, – если сейчас здесь же не напишешь всего, о чем я говорил, ты выйдешь на свободу через двадцать пять лет». Что мне было делать, как отвечать на эту угрозу? Но я, как ни странно, довольно спокойно, а может быть, и уже обреченно сказал: «Писать ничего не буду». «Не будешь?» – зловеще заорал генерал и нажал какую-то кнопку.

Пришли люди, сняли с меня галстук, американские (довольно хорошие) часы. И началось следствие. А точнее, банальный допрос.

И пошло-поехало… мне то не давали спать, то вызывали к следователю. Так продолжалось несколько месяцев. Я не мог понять, чем все это закончится, что со мною будет.

И вот 31 декабря 1949 года мне зачитывается приговор Особого совещания: «20 лет исправительно-трудовых лагерей. Поражения в правах нет, ссылки нет». Подписывать собственный приговор я отказался, считая, что «наказание» сфальсифицировано и я его не заслужил.

Но мои эмоции и мое возмущение никого не трогали. Меня отвезли в тюрьму, и стал я вместе с другими арестантами готовиться к этапу.

Привезли нас в Голодную степь, где располагался один из лагерей для заключенных.

В Степлаге выжить было трудно, мне повезло, что я не попал в общий поток приговоренных к гибели.

А спас меня случай. Идя однажды на работу в каменоломни, я увидел в стороне от дороги валявшиеся бесхозные моторы. Они свое отслужили, но мне пришло в голову предложить бригадиру их восстановить. Я это умел, понимал, что надо делать. В ответ меня направили к начальнику, русскому немцу, который тоже отбывал срок. Я предстал перед ним и довольно решительно предложил свои услуги по перемотке утраченного механизма. И сделал все как надо. С этого момента моя жизнь изменилась: конкретная работа, нормальное питание, из скелета я стал превращаться в нечто похожее на человека. И уже через шесть месяцев вместо объявленных двадцати лет меня выпустили из Степлага и переправили в Москву. Как специалист я понадобился в шарашке, той самой, которую позже опишет Александр Солженицын в «Круге первом».

– С Александром Солженицыным мы были в одной Марьинской шарашке. Но встретиться с ним не пришлось по простой причине: когда меня привезли, его уже там не было. Но из бесед с Львом Зиновьевичем Копелевым, другим знаменитым «марьинским» сидельцем, с которым мы подружились, из разговоров с людьми, жившими бок о бок с Александром Исаевичем, я многое узнал о будущем авторе «Архипелага ГУЛАГ».

Копелев многому меня научил. Например, писать прошения, ходатайства. Он звал меня Сисан, по-китайски «учитель». Потому что я тоже старался всем помогать выживать в неволе. «Не пиши длинных просительных писем, – говорил Копелев, – никаких пяти или шести страниц. Все излагай на одной. Начальство не любит читать большие рапорты. Суть дела излагай емко и скупо». И я написал: «Не понимаю, что такое „Особое совещание“. Я вырос в Китае и приехал в СССР из Китая. Прошу пересмотреть мое дело и, если виноват и сознаюсь в своей вине, прошу расстрелять». Я написал и Ворошилову, он тогда был председателем Президиума Верховного Совета СССР.