Анатолий Карпов - Сестра моя Каисса

Кстати, для Фурмана совершенно не имело значения, идет игра на деньги или нет. Хотя предпочтение он отдавал игре на очки, то есть игре, не искаженной никакими меркантильными соображениями. И в этом мы тоже были близки. Стремясь к выигрышу, любили мы все же не его, а процесс. И когда иногда я слышу от игрока, что он играет только на деньги и не может иначе, я думаю, что он не любит игру, что для него она – только средство.

За бридж Фурман взялся столь же фундаментально, как и за шахматы. Накупил книг, изучал системы. Он знакомил меня с тем, что вычитал и понял, пользуясь мною, как оселком: ведь в бридже я имел свою систему игры, созданную интуитивно, и должен сказать, что вот уже два десятка лет она мне служит верой и правдой, позволяя достойно соперничать даже с профессионалами.

А вспомнил я о фурмановском увлечении бриджем еще и потому, что в турнирах тех лет оно мне стоило очков, причем весьма важных. Ведь если партия не завершилась в основное время и позиция непроста, на кого же еще рассчитывать, как не на тренера? Он не устал, у него свежая голова, у него опыт (а в анализах отложенных позиций это первое дело). Наконец, просто взгляд со стороны, но взгляд, на который ты можешь положиться, – это же так важно!

Помню партию с Савоном – решающую и для него, и для меня на чемпионате страны в Ленинграде. Я напирал страшно, в какой-то момент имел шанс победить, но Савон, почуяв опасность, свернул в сторону. Все же партия была отложена с большим моим перевесом. Фурман взял текст и уехал домой работать. Мы с Талем за ужином обменялись мнениями, как-то легко сформировался план игры на победу. Но я был слишком утомлен, чтобы добровольно засесть еще на несколько часов за доску, зная, что тренер уже принял на свои плечи эту обузу.

Утром Фурман явился с совершенно иным планом. Тогда я доверялся ему почти слепо, посмотрел – вроде бы нормально, проверять не стал. А во время доигрывания в его плане открылась такая дыра… я еле ноги унес, еле уполз на ничью. Стал выяснять, как Семен Абрамович мог придумать такую чушь. И вдруг случайно узнаю, что он всю ночь убил на бридж, и лишь в последнюю минуту набросал первое, что в голову пришло.

Этот эпизод в точности повторился и на Алехинском мемориале. В Ленинграде мне это стоило чемпионства, в Москве – дележа первого места. Правда, впредь таких проколов у Фурмана больше не было. Я ему сказал: «Семен Абрамович, надо выбирать: или бридж – или шахматы». Я уже был первой скрипкой, да и моральное право имел ставить так вопрос. Разумеется, он выбрал шахматы.

Какими бывают тренерские ночные «анализы», лучше всего видно из истории, которую любил рассказывать Петросян.

Это было в пятидесятых годах. Петросян отложил партию в ферзевом окончании, партию очень важную для его турнирного положения; одного взгляда на позицию было довольно, чтобы понять: доигрывание предстоит тяжелое. Усталый Петросян попросил своего тренера Лилиенталя внимательно посмотреть позиция и отправился спать. Утром он обнаружил у себя под дверью записку следующего содержания: «Дорогой сыночку! – писал Андре Арнольдович. – Ферзевый эндшпиль бывают разные финтифлюшка. Тегеранчик, не зевни!»

Как бы там ни было, мы с Фурманом все лучше притирались друг к другу, наша работа двигалась, и это было видно по результатам: играя во все более сильных турнирах, я неизменно оказывался в числе победителей. И вот победа в ленинградском межзональном – трудная, мучительная, но принесшая много и спортивного и творческого удовлетворения, – которую я разделил вместе с Корчным. Конечно, я надеялся в этом турнире победить, но не загадывал и уж тем более не гадал, что при этом почувствую. Я сражался яростно, не видя никого, кроме очередного соперника, я не думал о том, что будет дальше, – и вдруг лязг мечей прекратился, воцарилась непривычная, какая-то особенная тишина. Словно очнувшись, я посмотрел по сторонам и увидал, что стою высоко-высоко. Еще вчера я был вон там, далеко внизу, в шахматной толпе, а сегодня я стою совсем близко от вершины. Я поднял голову – до вершины было рукой подать. Всего три ступени: чертветьфинал, полуфинал и финал. И потом – Фишер. Великий и непостижимый.

Три ступени, всего три, но я знал, как они неимоверно трудны, и не обольщался на свой счет. На сколько хватит сил – на столько и поднимусь. Большего не загадывал.

Чтобы взойти на первую ступень, нужно было победить Полугаевского.

Это большой шахматист, и он столько успел в шахматах еще до нашей встречи, что я понимал: если подходить к матчу, как к борьбе фигур на черно-белых полях, – у меня немного шансов его победить. Но в шахматы играют люди. Значит, интуиция, темперамент, характер, воля во время борьбы имеют такой же вес, как знания, умелость и опыт. И я очень рассчитывал, что мои бойцовские качества, по крайней мере, уравняют наши шансы.

Но и в чисто шахматном плане я не собирался ему уступать. Мальчиком для битья я не был никогда; просто выстоять – этого мне было мало; я надеялся его переиграть. Мою задачу облегчало то, что Полугаевский – при всей своей шахматной силе – игрок очень узкого диапазона. Почти всегда можно было предсказать, что именно он сыграет. А уж в каком духе – тут и гадать было нечего. Белыми он играл позиционно, солидно, глубоко. Он свято верил, что право первой выступки дает возможность так поставить партию, что черные постепенным неумолимым прессом будут задушены, раздавлены. Он считал: достаточно все делать правильно – и у черных нет шансов на спасение.

Но когда черные оказывались у Полугаевского – это был совсем другой человек: резкий, экстравагантный, даже отчаянный. Я долго не мог понять, откуда эта двуликость, чем ее объяснить. Ведь человек – един. Как бы ни складывались обстоятельства, он их оценивает тем эталоном, той мерой, которая заложена в нем. Он не может быть сегодня одним, завтра – другим. Он один и тот же, но меняются обстоятельства – и он вынужден по-разному на них реагировать. Ведь обстоятельства не изменишь! – значит, нужно к ним приспосабливаться самому; оценивая их своей мерой, отвечать в соответствии со своими возможностями.

Ответ, как и всякий правильный ответ, оказался простым. Даже удивительно, как он сразу не пришел мне на ум: Полугаевский именно потому был отчаянно дерзок черными и изо всех сил раскачивал лодку, что он ясно представлял, какое безнадежное дело играть против белых в позиционные, правильные шахматы. Веруя в неотвратимость удушающего зажима белых тисков, он готов был идти против себя, против своей сущности – только бы этих тисков избежать.

Он был отважен со страху.

Но это не истинная отвага.

А раз так, решил я, значит, Полугаевский не сможет выдержать самого простого: моей демонстрации уверенности в собственной силе и успехе. Моя уверенность, естественная в любой борьбе, должна была сразу вывести его из равновесия, взвинтить ему нервы, поджечь его свечу со второго конца, и там уж только от его запаса прочности зависело, надолго ли его хватит.