Анатолий Карпов - Сестра моя Каисса

Много лет спустя он мне скажет: «Я не могу играть с вами, потому что не понимаю вашей игры, не понимаю хода вашей мысли…»

Но чтобы это понять и признать, ему мало было проиграть этот матч; ему потребовались годы раздумий, годы наблюдений за моей игрой. К счастью, этот матч не испортил наших отношений. И дальнейший постепенный уход из шахматной элиты этого великого бойца я не беру на свой счет, на свою совесть – сломал его все-таки не я, а Фишер. И какой была бы наша борьба, если прежде меня не было бы Фишера, остается только гадать.

КОММЕНТАРИЙ И. АКИМОВА

Возвратимся на семнадцать лет назад, к тем дням, когда Карпов готовился померяться силами со Спасским.

Карпову повезло, что судьба так рано послала ему этот поединок. Не случись он столь вовремя, Карпов так бы и остался тем, кем к этому времени успел стать. Это был бы второй Спасский, вернее, слепок Спасского, еще верней – уменьшенная копия. А может быть, даже пародия на Спасского. И он разделил бы незавидную судьбу неисчислимых эпигонов.

Карпову повезло еще и потому, что он понял (или Фурман ему разъяснил), что Спасским Спасского не побить. Спасский знал себя. Его можно обвинять в чем угодно: в лени, в непоследовательности, в самоуверенности, в снобизме, но только не в глупости. Этот шахматный боец имел незаурядный ум, к тому же умел и любил думать. Как любой человек философского склада в своих размышлениях он искал для себя неуязвимую позицию – и в мировоззрении, и в практической, шахматной, деятельности. Вот почему предстоящий поединок с Карповым не вызывал у него серьезного беспокойства. Ведь он знал себя, а раз так, он совершенно ясно представлял, что противопоставить своему маленькому эпигону, чем его прибить. Крах Полугаевского его не насторожил. Потому что в ударах, которые разили Полугаевского, он узнавал себя: свой глаз, свой замах, свой стиль. Он узнавал свою руку. Если бы ему пришлось играть с Левой – он бы действовал точно так же. Разбирая партии этого матча, он словно в зеркало глядел. Так неужто ему было бояться маленького себя? К тому же Спасский был философом, а эта категория людей достаточно бесстрашна.

Спасский был прямо-таки обречен на победу и знал это, но не учел, что в таком простом раскладе есть еще и джокер. Фурман! Многоопытный и мудрый Фурман! Как же Спасский мог о нем позабыть? Иначе, чем затмением, это не объяснишь. При опыте Спасского, при уме Спасского вдруг так зашориться, что вообразить свой поединок с Карповым буквально поединком, то есть соревнованием двоих… Необъяснимо. Ведь взгляни он на ситуацию со стороны, именно Фурмана он прежде всего бы взял в расчет. Вначале – Фурмана, а уж затем – Карпова; сперва – мыслителя, и уж затем – исполнителя. А Спасский – как в басне – слона-то и не приметил…

Это была не слепота – видел он хорошо, а элементарная непредусмотрительность. Лень диктовала ему поведение. Лень выйти за пределы узкого, заранее определенного диапазона. Лень поплыть против течения собственных стереотипов. Замечательное умение при минимальных затратах достигать максимальных результатов он подверг испытанию на логическую завершенность: обязательный минимум он практически свел к нулю (зачем думать, когда и так все ясно). В этом не было ни игры с судьбой, ни особого расчета. Просто если с точки зрения остальных ему предстояла схватка с победителем Полугаевского, то он знал, что ему предстоит бой с собственной тенью. А уж свою-то тень немудрено опередить.

Был ли у Фурмана расчет на лень Спасского?

Несомненно. И у Фурмана, и у Карпова.

Все знали, что Спасский – талант; но Фурман и Карпов знали более точный диагноз: это талант, пораженный склерозом. Не буквально, разумеется. Но отвычка трудиться, отвычка напряженно думать, всверливаться мыслью в гранит проблемы сделала его мысль ленивой, невыносливой и короткой. Он потому-то и был ленив, что напряженная мысль грозила разорвать его интеллектуальный и душевный комфорт. Спасаясь от неприятных (а может быть, и опасных) для него перегрузок, он давно приступил к замене мышления жонглированием стереотипами и достиг в этом истинного артистизма. Не знаю, насколько это было осознанно, признавался ли он самому себе, что только имитирует мысль и творческий процесс, но он уже давно стал безнадежным пленником ситуации. Взойдя на вершину, он осознал свое одиночество, свою единственность – и эта простая мысль погубила его. Возле не было равных; это родило скуку и избавило от необходимости интеллектуальных усилий. А тягу к совершенству он вполне удовлетворял теннисом.

Вот кто был образцовым эпикурейцем!

Даже Фишеру не удалось его переубедить. Он сломал Спасского сразу – грубо, бесповоротно. Но философ Спасский доказал, что служение идеалу позволяет сохранить целостность в любых обстоятельствах. А боец Спасский, черпая силу духа из этой целостности, воспрял и во второй половине матча бился с прежним, былым, чемпионским пылом.

Вот эта игра во второй половине матча и убедила Спасского, что он всегда, в любых обстоятельствах может показать игру такого уровня, который будет достаточен для победы.

Подозреваю, что этот анализ придется не по вкусу обоим – и Спасскому, и Карпову.

Смысл моих рассуждений о Спасском сводится к тому, что Карпову противостоял боец, который после жесточайших ударов нашел в себе силы биться на равных с самим Фишером. Боец, равных которому, включая Фишера, в мировых шахматах того времени не было. Его потенциал был огромен. И прежний Карпов против этого Спасского шансов не имел. Это моя точка зрения. Фурман и Карпов наверняка оценивали соотношение оптимистичней. Но ненамного. И они понимали, что, в принципе, дело обстоит именно так.

Однако интуиция подсказывала Карпову, что это не единственный ответ. Но где искать другой? Как математик он понимал, что другой ответ возможен лишь в случае, если изменить условия задачи. Не саму задачу, а именно условия. Хотя бы одно из условий. Но такое, чтобы получить искомый ответ: выигрыш у Спасского.

Вариантов было несколько. Один из них, как мы знаем, ловко и с успехом применил Фишер. Фурмана и Карпова этот трюк восхитил. Но то, что мог себе позволить давно сложившийся, великий игрок, было непозволительным для все еще несформировавшегося Карпова.

Нужно было сделать что-то, чтобы заготовленные Спасским отмычки-стереотипы, годные для решения вроде бы известной задачи, оказались бы негодными, поскольку по сути перед ним стояла новая задача. Естественно, что для решения этой задачи Спасскому потребовалась максимальная концентрация, вся его былая мощь – то, на что он, по расчетам Фурмана и Карпова, уже давно не был способен.

Я не знаю, кто из них – Фурман или Карпов – вдруг прозрел и увидел шестеренку, на которой держится вся механика системы Спасский – Карпов. Эта шестеренка – подражательность Карпова по отношению к Спасскому, его интеллектуальная и эстетическая зависимость от Спасского. Конечно, речь идет только о шахматах.