Анатолий Карпов - Сестра моя Каисса

Но мне не хочется и обижать своих добрых читателей, которым хватило терпения осилить книгу до этой страницы. Каспаров сыграл большую роль в моей судьбе и читатель вправе ждать, что я как-то на это отзовусь. Поэтому я предлагаю компромисс:

а) поскольку все тексты наших бесчисленных шахматных партий легко доступны, я не стану их описывать – в этой книге и без того их пересказано достаточно много;

б) поскольку течение всех четырех наших матчей тоже описано многократно и под разными ракурсами, – я не стану пересказывать то, что хорошо помнится всеми, кто этим интересуется, и скучно остальным;

в) наконец, я не стану вступать в полемику по поводу наших бесчисленных конфликтов; здесь не отделаешься скороговоркой; уж если отвечать – так исчерпывающе, чтобы не осталось недосказанностей, а у читателя не вызвало бы чувства, что его хотят провести. Но это – огромная работа, для этого бы потребовалась большая отдельная книга, не имеющая к этой непосредственного отношения.

Мое желание – быть понятым. И поэтому, отказавшись от традиционного рассказа, я предлагаю несколько штрихов и эпизодов из жизни Каспарова. Может быть, прочитав эти страницы, читатель лучше поймет мое к нему отношение.

Чтобы проще было ориентироваться в датах, напомню, что Каспаров родился в 1963 году.

Каспаров любит говорить, что он – дитя нового времени, дитя перемен. Оно его родило, только благодаря этому времени он стал тем, кто он есть; поэтому он и служит так преданно делу перемен и в своей стране, и в шахматах во всем мире.

Но стоит хоть на минуту отстраниться от этой демагогии, стряхнуть магию слов и взглянуть на факты непредвзято, – что же мы обнаружим? А увидим мы, что наш добросовестный перестройщик родился всего за год до прихода Брежнева к власти, за год до начала застойного периода в нашей стране. Следовательно, в детском саду и в школе, в кино и в книгах, по радио и по телевизору день за днем его мозги обрабатывались дубовой пропагандой и наглым лицемерием. И как только он научился думать и начал понимать, что происходит вокруг, в его душу естественно и легко вошла культивируемая повсюду совдеповская двойная мораль: одно дело – что ты думаешь на самом деле, и совсем другое – что ты говоришь вслух. Это было непременным условием, чтобы выжить, тем более – чтобы чего-то в жизни добиться, кем-то значительным стать. Хотел бы я поглядеть, где бы он был, что бы с ним сталось, если бы, скажем, достигнув совершеннолетия, получив паспорт, он решил бы жить по совести, по правде. Да он и в двадцать лет на это не претендовал! – потому что перестройка была еще даже не у порога, потому что мы о ней еще и не мечтали.

А наш герой, между прочим, не храброго десятка. Я помню изумленное восклицание трусоватого (прости, Лева, это же правда!) Полугаевского: «Ребята! Да ведь он серун еще больший, чем я!..»

Это случилось во время Олимпиады в Люцерне, когда вся команда чуть ли не силой выталкивала Каспарова на игру черными с Рибли. Как он отбивался от этой игры! Какую устроил истерику! – в Москву звонил, советовался, чуть не плакал. Потом рассвирепел и стал грозить, что, когда вернемся в Москву, он познакомит нас с такими людьми, которые будут возить нас мордой по столу, и никто не поможет. Но интересы команды и воспитательный принцип был выше, и мы все-таки заставили Каспарова пойти на эту игру. После дебюта он оказался в тяжелейшей позиции; это привело его в чувство – и он защитился очень ловко. Но стоило Рибли предложить ничью, как Каспаров тут же согласился, и был счастлив, что соскочил. А ведь уже стоял в этой партии на выигрыш. Но он этого не видел: настолько боялся Рибли, что искал только спасения…

Его любимейшая тема – невнимание к нему властей в детстве и отрочестве, а когда подрос – преследование и подавление. Мол, ребенок прорывался к себе, ребенок мужал в непрерывной и тяжелой борьбе за существование. Что же было на самом деле?

Я не знаю у нас другого гроссмейстера (да и, пожалуй, во всем мире), который бы получил от властей такую всестороннюю, массированную и мощную поддержку, как Каспаров. Едва он проявил свою одаренность и стал явно выделяться среди сверстников, как к нему прикрепили персонального тренера Александра Шакарова (которого оплачивал Азербайджанский спорткомитет). В тринадцать лет он стал получать стипендию как молодой талантливый шахматист. И уже в следующем году государство прикрепило к нему еще одного тренера – Александра Никитина. Теперь для обоих тренеров он был практически единственным объектом приложения их усилий. И государство эти усилия оплачивало. Наконец – вовсе красивый жест: мать Каспарова освобождается от основной работы (она инженер) и начинает получать зарплату как шахматный специалист. Разумеется, для пользы дела, для создания юноше режима наибольшего благоприятствования, чтобы мать могла посвятить себя полностью только сыну, – это было неплохо придумано. Но вряд ли тогда Клара Шагеновна могла бы сказать, в чем отличие, скажем, защиты Нимцовича от новоиндийской. На Западе ничего подобного никому и в голову бы не пришло. Если молодой талант недостаточно обеспечен – ему постарались бы повысить стипендию. Но при чем здесь родители? А у нас – при советской системе – эти чудеса были в порядке вещей.

Можно отметить и такой красноречивый момент: с семьдесят шестого года (Гарри было только тринадцать лет) он имел карт-бланш в организации своих спортивных сборов. В любом месте, любой продолжительности – все безоговорочно оплачивалось Азербайджанским спорткомитетом или напрямую Советом министров Азербайджана.

Так где же, в чем же ему мешали власти? В чем притесняли?

При первом же случае его направили на чемпионат мира среди юношей (который он выиграл), после чего стали регулярно посылать на международные турниры, чем в юношеском возрасте мало кто может похвастаться; обычно приходится такое право выдирать зубами. В те годы юноше поехать на зарубежный турнир было очень непросто, не то что теперь, но у Каспарова и этот вопрос решался мгновенно. Так что неудивительно, что уже в восьмидесятом году он стал гроссмейстером. И после этого, несмотря на молодость, естественно и просто был введен в первую сборную команду страны.

Еще два характерных момента, без которых его портрет будет неполон.

Может быть, не все читатели знают, что Каспаров не всегда был Каспаровым. Прежде он был Вайнштейном – это фамилия его отца. И фамилия не была ему помехой: стипендии, тренеров и сборы он получил именно как Вайнштейн. Не знаю, как бы дело повернулось, будь его отец сейчас жив. Но в те годы, к сожалению, его не стало. И тогда то ли у самого мальчика, а скорее всего, у его окружения – им лучше знать – возникла идея, что в Советском Союзе Каспаровым (по матери) быть удобнее, чем Вайнштейном. Если стоять на меркантильной позиции – его можно понять. Но ведь есть еще и гордость, есть еще и память об отце, которая – если ты носишь его фамилию – всегда с тобой. Может быть, кто-то скажет, что это мелочь. Не спорю, каждый судит по себе. Для меня именно с таких мелочей начинается человек, именно такие мелочи проявляют его нравственное лицо.