Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

Он много раз подступал к роману. Роман стал смыслом его итальянской жизни... Пусть это грандиозное путешествие, величественный кусок его никому не нужной жизни, переплавится в роман. И он шагнул на Аппиеву дорогу романизма, о которой мечтал ещё в латинской школе...

Он часто открывал страницу своего дневника от 27 декабря. Запись о начале «Импровизатора» придавала ему силы, носила метафизический характер, будто кто-то приказал начать ему роман. Он вспомнил свои попытки написания романов. Он долго подступался к своевольным страницам, требующим жизненного опыта в большей части, нежели настроения, но теперь у него был осмысленный опыт, была судьба, какой не было у всех этих литераторов из сытых семей, и он докажет вечному своему оппоненту Хейбергу, что он пишет романы так же хорошо, как стихи, путешествия и драмы. Он завоюет весь литературный рынок! Во всех областях.

Андерсен долго вёл дневник. Он постоянно анализировал себя.

Если и Хейберг, и Херц, и Мольберг не поймут, то поймёт Генриетта Вульф!

Нам кажется, что люди рождают романы. Неверно. Романы рождают людей!

«Импровизатор» стал существом, которое разительно изменило Андерсена. Он уловил некий нерв времени. Одиночество гения — разве есть тема более благодатная, более обречённая на успех?

Но — и страхи были. Очередная попытка романа. К чему она приведёт? Сколько потребуется времени, несчастий на его написание?

И он вдруг понял в минуту божественной откровенности, что вся его жизнь — импровизация. А если импровизации не было, то тоска об отсутствии импровизации. Он наполнит собой свой роман, как наполнял собой все удачные произведения, начиная с «Прогулки...». Он выжмет себя, как мать его выжимала синими от холода руками хозяйское бельё в Оденсе в холодных водах...

Он импровизировал «Импровизатора», а тот, в свою очередь, импровизировал его. Первый город, куда он прибыл человеком, про которого судьба знала, что он напишет свой первый роман, был Неаполь.

Окрестности Неаполя потрясли Андерсена. Он влюбился в них с первого взгляда. Обилие нежных красок. Цветущий миндаль, апельсиновые деревья всем своим видом просили полюбить их. Неаполь — рай Италии, понял Андерсен.

Средиземное море было сверхсиним. Пожалуй, слово синее даже было неуместно, следовало найти какое-то другое выражение для этого собрания капель радости, именуемых морем. Жёлтые апельсины висели на деревьях как куски солнца. Они были зрелыми и сочными. Они были как маленькие упругие солнца. «Мячики солнц», — подумал Андерсен.

У Андерсена было хорошее настроение: он начал писать прозу. Портрет его был закончен. Мысли о смерти матери были не столь глубоки, как он мог ожидать. Он радовался жизни. Иногда он вспоминал Ингеборг Риборг: если бы он женился на ней, то был бы сейчас пастором и не видать ему никакой Италии, никакого Неаполя.

Точно к приезду Андерсена проснулся Везувий, напомнив людям, что они в полной его власти. Огненное древо поднималось к самому небу и заставляло вспомнить о мифологии древних. Все неприятности предыдущих передвижений растворились в этом огне. Таким же видели Везувий древние, чьи портреты смотрели на него со страниц книг.

Неаполь точно поднимался из руин лавы. Он был сыном Везувия, и Андерсену казалось, что он присутствует при сотворении мира. Пламя плясало, качалось на самих стенах домов. Отблески порождали в душе романиста сотни образов, тут же исчезавших. Везувий подкараулил присутствие Андерсена. Извержение вулкана — как рождение жизни. Это картина, которую видели далёкие предки. И видя извержение вулкана, невозможно думать, что подземной жизни нет, конечно, там есть боги. Там своя жизнь и свои неземные законы.

— Мне легко, как дома, — говорил он, но это было неправдой. Здесь было гораздо легче. Здесь не было докучливой критики. Здесь он был просто иностранцем, прожигателем жизни. Он изучал жизнь, радуясь ей, что может быть прекрасней? Он пил вино и наслаждался видом воинственных неаполитанцев.

Красоту Везувия не могли вместить ни краски, ни стихи. Он требовал восхищения, поклонения — и только. Казалось, вот сейчас из жерла вулкана появится птеродактиль и прилетит к нему в гостиницу.

С Херцем они отправились к вершине по слою пепла. Под землёй была кузница богов и они присутствовали при таинстве.

Везувий ждал его появления. И Андерсен не преминул нанести ему визит, поскольку в этих местах он был самым известным существом. Лава, пепел — что ещё нужно истомлённому сердцу? Всё это Андерсен увидел, услышал, восчувствовал. Неужели он родился в Оденсе, а не здесь, думал он, стоя почти у вершины кратера.

Везувий как бы возглавлял природу этих мест. Фиалки были тихи и прекрасны, и со временем здесь, среди развалин, где торжествуют фиалки, такие огромные, как глаза земли, поселится его Дюймовочка... Он запоминал, впитывал, внедрял в себя все эти картины роскоши природы. Путешествия становились его главным и единственным богатством, истоком чувств и сказок.

Исчезнувшая Помпея поднималась из раскопок. Не могла простить того, что о ней надолго забыли — теперь наступило её время: раскопки показали её развращённую красоту и тщеславие. Андерсена поразили фиалки: они были огромны, многолики. Маленькая девочка вполне могла поместиться на любой из них, отметил он.

Останки храма и живые смоковницы. Андерсен замер в священном трепете. Смоковница — библейское древо. Она видела Христа и вполне возможно, что семя этой вот смоковницы было принесено сюда божественным ветром от той смоковницы, под которой сидел Иисус.

Херц устало следовал за восторженной походкой Андерсена.

Разумеется, такие глубокие чувства требовали публичных слёз. Андерсен расплакался в опере при пении Марии Малибран. Он уже слышал её и теперь, в Неаполе, понял особенно хорошо: опера располагает к сентиментальности, если извергается Везувий, если начата серьёзная проза, а вино «Слёзы Христа» — не самое лучшее название для вина — путешествует в крови, обогащая радостью и внутренним светом, что накопил виноград, зеленея под солнцем.

Стремление Андерсена знать всё и всех не пропало в неаполитанском путешествии. Он быстро познакомился с консулом Дании в Неаполе. Известным семьям Неаполя пришлось выдержать атаку Андерсена на их внимание. Богатые определяют славу — он понял это давно. «Умирающее дитя» — славное детище бесславных мейслинговских учений было известно в Неаполе — дошло в переводе с французского — поэту выгодны связи, порой один только перевод позволяет бродить по салонам Неаполя.

Я утверждаю — первые идеи замечательных сказок мелькнули здесь. Он хорошо знал датские народные сказки, они вбежали в него с самого детства, но нужно было потрясение от природы, главного истока сказок. Такого потрясения он не мог получить в Дании, такого потрясения нельзя получить и в России, видимо поэтому здесь нет таких замечательных сказочников, но Италия, Италия, Неаполь, его восторг, чудо Везувия, начавшиеся раскопки... И Андерсен словно раскапывал себя сам, подбираясь к детству, подбираясь к сказкам. Разумеется, он не отдавал себе в этом отчёта. Но он был настроен на постоянную работу. Природа была для него важнее Копенгагенского университета.