Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

— История — это каждый камень Рима, — говорил он своему датскому знакомому, случайно встреченному на улочке. Андерсен считал необходимым посвящать в свои мысли каждого соотечественника, если только тот не проявлял к нему откровенной ненависти.

— Представляете, каждое оливковое дерево Италии помнит Цицерона!

— Так уж и каждое? — иронично поинтересовался соотечественник.

— Каждое, каждое, уверяю Бас. — Андерсен теребил пуговицы пиджака случайного знакомого. — Именно каждое! А вы успели поглядеть Аппиеву дорогу?

— Нет ещё. — Энергии Андерсена нельзя было не поддаться. И в словах собеседника звучала грусть.

— Это необходимо. — Ганс Христиан приложил руку к сердцу.

— Вы начинающий писатель, и вам интересно было бы пройти по Аппиевой дороге в амуниции легионеров.

— Это мысль! — воскликнула поэтическая душа. — Прекрасная мысль! Дважды, нет, трижды благодарен вам за неё. Позвольте обнять вас!

— Нет, нет, не стоит благодарности. Ваш талант заслужил право на заботу о вас.

— Правда, вы так считаете? Вы не смеётесь надо мной? — Здесь, вдали от строгих мещан образованного Копенгагена, которых Андерсен хотя и не понимал, но любил за то, что они могли быть потенциальными слушателями его произведений, он был весь в смятении.

— Аппиева дорога — это то, что необходимо вашим книгам. Она идёт вглубь веков, и если ваш исторический роман, мыслями о котором вы столь благородно поделились со мной, пойдёт по ней вослед за легионами императора, успех его неминуем.

— Ах, как я хочу написать роман! Я чувствую себя без него неполноценным. Мои коллеги по перу упрекают меня в том, что я способен писать только о себе, что я не могу мыслить широко и свободно, не поддаваясь собственным страстям, а живя страстями тех, кого хочу описать. Ах, знали бы вы, как я мечтаю о романе! Он течёт в моей крови, вот только бы суметь обмакнуть перо в кровь — выатла бы замечательная штука! Мой роман иногда снится мне в виде облака... Я обожаю свой будущий роман, я вложу в него всё своё сердце...

— Ах, мой милый Андерсен, ах, мой милый Андерсен, как приятно проводить с вами время. Но мне уже пора. Спасибо за занимательную беседу, меня ждёт ужин. — И гость бесцеремонно откланялся.

Андерсен обидчиво посмотрел вслед новому знакомому и дулся на него весь следующий день. Ещё бы, не дослушать о романе, который он, Андерсен, намеревался написать.

Цицерон, легионер, Аппиева дорога... Как всё это далеко от датского сердца, вечно мечтающего обуютить, остолить, овкусить и оспальнить свою простую жизнь. Но в этой простоте скрывались любовь к семье, почитание обычаев, патриархальное воспитание детей — сохранение семьи... Он любил свой народ, но не находил в нём особой индивидуальности. У Дании был не тот масштаб жизни, которого требовало его пламенное, увлекающееся сердце... Он любил свою страну, но с горечью понимал, что она не может влиять на европейскую историю. Все последние войны приносили ей только потери. В конечном итоге именно война унесла отца. И может унести его, Ганса Христиана Андерсена. А что он сам сделал этой войне, почему она может потребовать его на свои поля? И он ненавидел все прошлые и все будущие датские войны — здесь, под вечным небом Италии, требовавшим от истории великих битв и рек крови. Без этого её истории не существовало. История, в сущности, — это кровь и битвы, со страхом подумал он. Времена викингов, прошли, и у Дании появился синдром ожидания. Синдром выживания. Выжить любой ценой среди таких огромных стран, как Россия, Германия, Франция, Англия, — вот что стало её основной задачей. Всё ушло в быт, ведь он, как ничто другое, направлен на выживание. Быт — значит быть. Это должно было бы исключить из жизни нации внутренние противоречия, мешавшие всякому выживанию. Уцелеть среди стран-грабителей, стран-коршунов — всё равно, что цыплёнку уцелеть от коршуна посреди двора, ведь страна никуда не может убежать... Не может, как цыплёнок, спрятаться под забором, нырнуть в спасительную щель.

Он часто думал и о смерти матери. В письме к своей второй матери госпоже Сигне Лэссё Андерсен как-то отстранённо прокомментировал её смерть. Это письмо написано в Риме 1 января 1834 года. Вспомним, что в написанной в апреле 1835 года «Дюймовочке» в сказке отсутствует мать после того, как девочка покинула жилище бедной женщины. Дюймовочка ни разу не вспомнила о той, благодаря которой появилась на свет. А ведь одинокая женщина любила её как родную дочь. Отдала за зёрнышко, из которого она появилась, все свои деньги. Разве странствия Дюймовочки менее страшны, чем дальние пути Одиссея? Но Одиссей помнил об Итаке. Дюймовочка же ни разу не помечтала вернуться домой, не заплакала об участи одинокой женщины, у которой её отняли... Мать как бы отсутствует в её жизни после исчезновения героини из родного дома. Судьбы Дюймовочки и Гадкого утёнка — две автобиографии в форме сказки.

Всё станет понятным, если мы вчитаемся в кусочек письма и с грустью подумаем об Андерсене: «Вы, верно, знаете, что родной моей матери теперь куда лучше прежнего? Коллин написал мне о её смерти. Я порадовался за неё, но не мог. Всё-таки сразу освоиться с мыслью, что теперь я круглый сирота, что теперь у меня нет никого, кто был бы обязан любить меня. Ей же выпала счастливейшая доля».

Мать пила. Страдала. Умерла в заведении для престарелых, где жила последние годы. Обижалась на сына, что он не помогает ей, хотя он помогал в меру своих сил. Она требовательно хотела приехать к нему в Копенгаген. И пила бы там и позорила его. Он еле удерживал её в Оденсе. Он боялся её появления в столице. Назвать смерть матери счастливейшей долей для неё — удел человека, познавшего жизнь. Тайной веет от его отношений с матерью: она стала алкоголичкой от одиночества, нищеты, бессыновья, ведь в четырнадцать лет Ганс покинул её с мечтой прославиться. Он был тщеславным. И тщеславие, хотим мы того или нет, помогло ему выжить в мире, где гадкие утята так редко превращаются в лебедей.

Италия подарила Андерсену великую живопись, архитектуру. Дания в сравнении с Италией, всё равно что Оденсе в сравнении с Копенгагеном.

Горе и обиды заставили его увидеть тщеславие в Наполеоне и Рафаэле. Мадонны Рафаэля представлялись Андерсену лишь женщинами, которых живописец хотел любить.

Если позволено будет так выразиться, Италия изменила его группу крови. Из датской она превратилась в европейскую. Он становился гражданином мира.

Прекрасное скрашивало мысли Андерсена о нищете.

Когда он вернётся на родину, то уже с саркастической усмешкой будет откоситься к тому, чем восхищался до поездки. Он выразился на этот счёт о Дании в одном из писем довольно трезво: «Люди там слишком мелочны, и в литературе нашей нет любви к самому искусству». Вот оно — главное; Людвигу Мюллеру было доверено это изречение Андерсена, многое приоткрывшее в нём.