Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

Итальянцы обманывали его, как и в первый раз — по-детски. Он полюбил их лиричность, оптимизм. Они передвигались под диктовку жары, прекрасно пели — казалось, даже камни были способны здесь пропеть полюбившуюся арию...

Но — так невозможно сказать!!! — Прощайте, госпожа Италия.

А «Импровизатор» продвигался вперёд. Он выплёскивал на страницы романа впечатления о небывалой стране, поселив свою душу среди звёздных кипарисов, став, если так можно выразиться, итальянцем.

Отзывчивость к любой нации, была его чертой характера... Всемирная отзывчивость Андерсена помогала всасывать, впитывать в себя сюжеты и характеры, он подсознательно находил нужные ему материалы и иногда среди всемирного странствия начинал понимать, что есть некая сила, которая ведёт его вперёд.

Он старался не рассказывать о своём романе — боялся, что украдут сюжет или докажут, что он не нов, и ему следует взяться за что-нибудь другое, а роман вовсе не для него. Иногда посреди Венской ночи, а он переехал уже в Веку, возникал угрожающий палец Мейслинга, и он просыпался в холодном поту: сделал ли он урок?

Прага...

И в каждом городе он с лёгкостью находил влиятельных знакомых. Дрезден. Берлин, где он встретился с Шамиссо, переведшим несколько его стихотворений и включивший их в сборник. Он устраивал свои литературные дела с успехом, который мог бы выдать литературного дельца, но это было не так: каждое новое напечатанное в Европе стихотворение вело к новым знакомствам, интересным людям и высоконравственным женщинам.

Уже газеты отмечали его приезд. От города к городу тянулся шлейф воспоминаний о нём. Его остроумие и замечательная способность творить экспромты в любой ситуации делали его лёгким собеседником.

Снова Генриетте Вульф он доверял свои тайные мысли: он боялся Дании, в ней было слишком мало места для поэта.

Он знал, что по приезде строгая публика потребует отчёта за королевские деньги. Он уже представлял: «Вы ничего не написали? Как, король зря потратил на вас деньги? Андерсен! Как вам не стыдно».

Нужно было кончать «Импровизатора». Он просыпался среди ночи от мысли, что сам король мог спросить его:

— Как ваши литературные успехи, господин Андерсен, что нового? Неужели вы не написали ничего нового, кроме «Агнеты»?

А что нового? «Агнета» — неудачна, он уже понял это...

«Импровизатор» должен быть написан. Он будет лучшим отчётом о путешествии. Он покажет его европейское мышление.

Копенгаген встретил его радушно, если не восторженно. Здесь, казалась, все были ему рады. Андерсен не верил ушам и глазам своим. Ему кричали, министры жали руку. Его принял король и ласково расспрашивал о путешествии.

И снова Амалиенборгский дверец адмирала Вульфа, как будто он приехал на каникулы. Родители Генриетты Вульф снова оказались добры к нему и разрешили пожить у них в комнате, пока он не найдёт себе чего-нибудь приличного. Они нашли, что он возмужал.

— Я стал менее некрасив, — попытался сострить Андерсен.

— Как я рада вас видеть, господин Андерсен, как вы изменились. Надеюсь, что к лучшему. — В словах женщины была искренняя радость встречи. Мать Генриетты Вульф вовсе не обладала искрящимся юмором, свойственным её дочери. Но дочь была далеко.

— Я тоже рад видеть вас.

— Вам, конечно же, негде пока жить?

— Да, — стушевавшись, отвечал Андерсен.

— Это не беда. Живите у нас, пока не подберёте себе приличное жильё. Это не так-то просто сделать.

— Благодарю вас.

— Можете рассчитывать на посильную помощь нашей семьи, когда вас постигнут трудности.

Сели за стол.

— Рассказывайте. Генриетта зачитывала отрывки из ваших писем. Я уверена, что и там запятые стоят не на своих местах.

«Сдались им эти запятые, — подумал Андерсен. — И Эдвард Коллин, и старая Вульф видят талант человека в правильной расстановке запятых».

— Для вас, пожалуй, лучший поэт это тот, кто написал учебник грамматики.

Собеседница рассмеялась.

— Запятые ставятся там, где им хочется стоять...

— По глазам вижу, что вы вспоминаете Италию.

— Да, я подумал о том, что ваша дочь бродит под апельсиновыми деревьями, где бродил и я. Стоит под балконом Тассо. Видит дымящийся Везувий...

— Теперь вы будете всю жизнь бредить Италией...

— Это не мудрено в нашем холодном климате. Надеюсь, что Генриетта передаст привет каждой пинии от меня.

— Вы способны вместе с моей дочерью бредить пустяками. Это вас объединяет.

— Лучше быть монахом под сенью апельсиновых дерев, нежели датским поэтом на лучшей нашей, но грязной улице Эстергаде!

— И всё-таки вы на родине!

— Да, многие хвалят меня за это.

«В Гамбурге я сбрил усы, чтобы вернуться на родину точно таким же, как уехал. Иначе бы вы нашли, что я изменился в лучшую сторону», — хотел сказать он, но раздумал.

От Вульфов с бьющимся итальянским сердцем Андерсен отправился к Коллинам. Оки встретили его как члена семьи. Старый Коллин едва не заплакал, чего раньше с ним никогда не случалось. Даже Эдвард нашёл, что его полубрат изменился к лучшему.

— Надеюсь, вы не будете больше женственно чувствительны к моим словам? — с улыбкой произнёс он, когда их не могли услышать остальные члены семьи Коллинов. Разумеется, он имел в виду попытку Андерсена перейти на взаимное «ты» и свой отказ, сильно обидевший поэта.

— Надеюсь, что я изменился в сторону мужчины, — ответил Андерсен на его улыбку, — и буду менее женственно чувствительным.

— Я даже немного завидую вам, — признался Эдвард. — Мне бы тоже не мешало проветриться, но дела, дела. — Он становился всё больше похожим на отца и даже говорил с теми же интонациями.

Он говорил с Андерсеном как равный с равным.

— Вы по-прежнему можете рассчитывать на меня. И в издательских, и в любых других делах.

— Спасибо. Я люблю вас как испытанного друга, надеюсь, и вы не разочаруетесь во мне.

— Ни-ког-да, — произнёс растроганный молодой Коллин как клятву на будущее.

Андерсену важно было почувствовать, что Эдвард действительно относится к нему, как к равному, и теперь, в первый день их встречи после более чем годичного расставания, Эдвард Коллин действительно видел в нём равного себе. Андерсену даже в голову не приходило подумать, что он — выше Эдварда. Андерсен воспрянул от своих огорчений, связанных с оскорблённостью по поводу отказа Коллина быть с ним на «ты». Эдвард уже не разыгрывал ментора, как продолжали это делать многие другие из андерсеновского круга. Их маленькие души почитали за радость оскорбить его, но после путешествия Андерсен уже понимал им цену. Он отшучивался. Юмор стал откровенным способом самозащиты, а порой и нападения. Те, кто считал Ганса Христиана недалёким, умели ловко говорить, но их жонглирование фразами было скорее сродни искусству клоунов и циркачей, чем искусству слова.