Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Подчеркивая, что «близость и дух» давнего «товарища и друга» ему «необходимы», он призывает его помочь в новом деле — выработке в достойную газету сытинского «Русского слова». Приглашает писать, обещает высылать книги [898] . Амфитеатрова поддержали письмами сразу после высылки Горький и Чехов. Поддержка ему была более чем необходима, ибо после ареста он упал духом, растерялся, о чем свидетельствует его жалкое, униженное письмо Сипягину, посланное 15 января из Рязани, на пути в ссылку: «Обыск всей жизни моей может освидетельствовать, что я всегда был истинным и искренним верноподданным, никогда не принадлежал ни к каким протестующим кружкам и партиям. Скажу более: мне не случалось даже иметь знакомых среди лиц политически неблагонадежных, и я лишь крайне поверхностно знаком с литературою, ими созданною, за исключением Герцена, коего изучал как историк литературы. В так называемых „либеральных“ слоях общества я никогда не был популярен. Я не социалист, не анархист, не нигилист, ни даже марксист, как принято теперь выражаться. <���…> Глубокая преданность моя русской государственной идее и ее державному носителю государю императору была выражена мною десятки раз и на страницах „Нового времени“ и на страницах „России“. <���…>

Вне печати уже самый круг моих знакомств может быть показателен, как мало склонен я к игре в какую-либо политику, тем паче протестующую. Я никогда не заигрывал и не заигрываю ни со студенчеством, ни с учащейся молодежью, не бывал ни на ее собраниях, ни на вечеринках и концертах, не открывал для нее дверей своего дома <���…> Князь Н. В. Шаховской не откажется подтвердить, что ошибки мои проистекали от неловкости или чрезмерной запальчивости, но никак от злой воли, что я много раз и горячо ему свидетельствовал. <���…> Если неизвестная мне вина — причина моего изгнания — тяжка, хотя бы невольная и неумышленная, я с покорностью несу крест мой, но, именно в силу невольности и неумышленности, молю о снисхождении. Если правительству неугодна и антипатична моя газетная деятельность, я готов обязаться, что откажусь от нее вовсе <���…> Повторяю еще раз: мне неизвестна вина, погубившая меня».

Письмо, видимо, разжалобило Сипягина, и он нанес на нем следующую резолюцию: «Если правда, что ему не позволили взять с собой шубы, белья и платья, то это излишняя жестокость. Я хотел наказать его, но не уморить, и следует ему на пути купить шубу и валенки, чтобы не замерз» [899] . Конечно, уверения Амфитеатрова в письме к Сипягину, что вина ему «неизвестна», — это прежняя уловка-надежда на то, что власть не захочет «расписаться в получении», то есть узнать в героях памфлета особ царствующего дома. И власть действительно не захотела, она просто сослала его с одновременным воспрещением периодическим изданиям давать какую-либо информацию на этот счет. Что же касается его настроения, мыслей о том, чтобы расстаться с журналистской профессией, то кризис он действительно переживал серьезный. Это видно и по его письмам из Минусинска к Чехову. «Мне решительно все равно, где сейчас ни жить и что ни работать, — писал он 17 марта 1902 года. — Деятельность журналиста в России, по современным условиям печати, красивый миф, самообман — в лучшем случае, сознательное вращение белкою в колесе и торговля жеваною резинкою избитых слов и идей — в худшем. И справа, и слева рожны, против них же не попреши, а если попреши, то пропорют тебе пуп и выпустят кишки твои, с великим членовредительством для тебя и без всякой пользы для достолюбивого отечества. Расстаться с карьерою, ограниченною такими милыми условиями, не так уж тяжело, как с первого раза кажется» [900] .

Здесь сказалось то, что современный исследователь охарактеризовал как «неустойчивость Амфитеатрова», проявившуюся в «его метаниях из крайности в крайность, тяготении не столько к последовательно проводимой линии, отстаиванию четко выраженных идеалов и целей, сколько к эффектному, вызывающему поступку, шумному скандалу» [901] . Позиция страдальца, которого и слева и справа окружают «рожны», видимо, должна была вызывать сочувствие. Человеку, находящемуся в ссылке, многое можно простить, но зачем же делать вид, будто не знаешь, в какой стране живешь и на какую долю здесь может рассчитывать честный журналист. Дорошевич также и не раз жаловался на тяжкую судьбу журналиста в России, но чтобы подумать даже об измене профессии, своему ремеслу — этого он допустить не мог. Считая прессу «часовым, поставленным у общественного блага», он знал, что «часовой не может уйти со своего поста, обидевшись, что его обругал какой-то субъект». Пресса «обязана охранять это общественное благо, сколько бы шальных пуль ни летало вокруг» [902] . Как и Амфитеатров, он ощущал двойственность своего положения между теми самыми «рожнами», суть которого хорошо выражена в таких словах: «Удивительно скверно чувствует себя теперешний интеллигент, стоя между старым либералом и околоточным.

И тот и другой смотрят на него с ожиданием.

— Что-то, что-то, брат, скажешь?

А он, бедняга, стоит и не дышит» [903] .

Но, признаваясь в этом и себе, и читателю, жалуясь, что «мы все, журналисты, „ходим“ под статьями о клевете, диффамации и злословии в печати» [904] , он упрямо продолжал твердить все о том же долге прессы перед обществом. Здесь корень его принципиальной позиции, отмеченной Чеховым, когда он обсуждал в письме к брату Михаилу возможность перехода Амфитеатрова и Дорошевича в «Новое время».

И Амфитеатров попытался вернуться к Суворину. Пробыв в Минусинске менее года, он по указу царя, где принимались во внимание заслуги его отца, протоиерея Успенского собора, получил разрешение сменить Сибирь на Вологду, а в начале 1904 года, уже окончательно прощенный, навестил в Петербурге издателя «Нового времени». Разговор вышел более чем сердечный, оба признались в любви друг к другу. Но возвращаться в «Новое время» ссыльному автору «Господ Обмановых» все-таки было не с руки. И «неустойчивый» Александр Валентинович пошел работать в претендовавшую на особый критицизм газету Алексея Суворина «Русь». Туда же, кстати, устроился и Потапенко, и некоторые другие бывшие сотрудники «России».

Судьба «России» решилась не сразу. 14 января 1902 года, т. е. на второй день после выхода номера с «Господами Обмановыми», начальник Главного управления по делам печати Шаховской распорядился, чтобы «Россия» «не появлялась на свет впредь до утверждения нового издателя-редактора». Тогда же было предложено всем периодическим изданиям «не сообщать никаких сведений о приостановке выхода в свет газеты „Россия“ и о причинах, вызвавших приостановку этого издания» [905] . И только 20 февраля на совещании министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода было решено «прекратить газету на основании примечания к ст.148 Устава о цензуре». Статья 148-я, которой Дорошевич посвятит немало горьких строк, говорила о «направлении, вредном как в политическом, так и в нравственном отношении» [906] .