Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Если до декабрьских событий левые связи и симпатии части сотрудников редакции и технического персонала «Русского слова» находились в пассивном идейном конфликте с либералами, то после них противоречие обозначилось достаточно остро. Общий порыв к свободе стало разделять видение путей ее достижения. Дорошевич, конечно же, испытал своего рода потрясение, когда его, журналиста демократических убеждений, силою заставили присутствовать при печатании революционного листка вместо газеты, которой он отдавал свои силы и талант. Позже он откровенно заявил:

«Как журналист я, конечно, не могу любить тех, кто закрывает газеты, — и не презирать тех, кто делает это во имя свободы.

Бедные газеты!..

Газеты закрываются при реакции. Революция первое, что делает, — закрывает газеты».

Нужно было признать: «То, о чем не смел мечтать совет министров, сделал совет рабочих депутатов».

Закрытие газет — этого он не мог простить никому, ни царской власти, ни революционерам. О последних сказал с той же откровенностью:

«Я не против революционеров. Зачем.

Хотят сделать мир лучше?

Какое почтенное безумие!

Умерла ли революция?

Нет.

Что такое революция?

Организованное недовольство.

И я не вижу ничего, что было бы сделано „ко всеобщему удовольствию“…

Я не хочу быть злым к вождям революции.

Это все — ветераны.

Но ветераны Мукдена, Ляояна, Цусимы.

Не будем смеяться над этими генералами, чтобы не вспоминать об их погибших солдатах <���…>

Они заплатили дорого — живут в Париже.

Мы заплатили дороже — должны переживать реакцию.

Реакция после нашей революции!» [1028]

Так он напишет в 1907 году. «Наша революция», стало быть — и его. Противник вооруженного решения проблемы государственного переустройства, обвинявший сбежавших на Запад «генералов революции» в манипулировании судьбами тысяч людей, ставших жертвами «усмирительных действий» со стороны власти, он в очерке о Лентовском буквально поет гимн восставшей Москве: «Ты одна, в страшном декабре страшного года, романтически дралась на баррикадах, в то время как другие — трезвые реалисты, города, — очень основательно — находили, что:

— Баррикады — это романтизм!

Из тебя не вытрясешь ничем твоего романтизма!» [1029]

В 1913 году он напомнил:

«В октябрьские дни 1905 г. на улицах было много всего.

Но одного не было:

— Пьяных не было.

Как это объяснить?

В те дни, когда действительно строится жизнь, когда сердце полно надежд на лучшее, когда груди дышится вольно, — народ, оказывается, не пьет» [1030] .

Но есть в революции то, чего он никогда не сможет принять. И не только уничтожения свободы печати. Рядом с романтически настроенным борцом за свободу, студентом, рабочим, оказался и даже стал «задавать тон» погромщик, хам, который у Горького рядился под свободолюбивого босяка. Совсем недавно, на рубеже столетий, захваченная творчеством автора «Челкаша» и «На дне» интеллигенция верила, что ей показали подлинное лицо народа, и «надеялась, что народ „по дороге“ раздобудет для нее сносные условия существования». Но вот настал 1905 год и все увидели, что «Сатин, провозглашавший: „Человек — это звучит гордо!“, „очень даже свободно“ нанялся за 50 копеек в союз русского народа плясать на похоронах Баумана», что «Коновалов <���…> тот самый, который „скрежетал зубами“ и катался по полу, читая у Костомарова, как мучили Стеньку Разина <���…> в Одессе, черт знает для чего, из „махаевщины“, сжег порт, напился, как свинья, из лужи рому из разбитой бочки и мертвецки пьяный, как чурбан, сгорел в им же устроенном диком и бессмысленном пожаре» [1031] .

И тем не менее разгром революции 1905 года для Дорошевича это «Мукден освободительного движения», хотя, скорее всего, сравнение с одним из поражений, которое потерпела российская армия в войне с Японией, в данном случае не совсем корректно. Он рассуждает: «Если бы тогда мы, вместо того чтобы желать получить все и многое другое, только укрепились бы на уже взятых позициях». И сам же признает: «Но как сдержать реку, когда поздно открыли шлюз, и она сносит плотину?» «Старое государство победило в борьбе со своими молодыми — слишком молодыми — противниками» еще и потому, что на волне событий оказались такие авантюрные, мелкие по своей человеческой сути личности, как председатель петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов Г. С. Хрусталев-Носарь. В посвященном ему памфлете утверждается неслучайность появления подобных упоенных собственным величием самозванцев. В революцию «старые светила, правившие судьбами людей», меркнут, а «нового еще ничего не обрисовалось». И вот тут возникает этакий «революционный кокет», «Пугачев с примесью Хлестакова», которого приглашают «управлять русской республикой». Как всегда глупо ведет себя в этой ситуации Петербург, который «никогда не был ни достаточно глубок, ни достаточно умен, чтобы понимать простую вещь:

— Страшен не Пугачев, страшно общее негодование».

В 1913 году уже давно пережившего собственную гражданскую смерть Хрусталева-Носаря арестовали в Париже за мелкую кражу. «Он с голода украл грязное белье и карманные часы». «Скажем ему с похвалой, — заканчивает памфлет Дорошевич, — он с голода не пошел в предатели». В ту пору «революционеры старались его отпихнуть как можно дальше от своей лодки», они просили «не смешивать» его с ними, тем более что «революционную ладью и так уж расшатали хватавшиеся за нее руки Азефа». И журналист не склонен «строго винить революционеров», которыми движет «инстинкт самосохранения». Его дело и право — «говорить громко свое мнение о человеке, когда он в силе», и «рисковать за это подвергнуться нападкам», «но не добивать веслом по голове тонущего». А нападки были. Сразу после публикации фельетона «Последние тучи рассеянной бури».

«Боже мой, какой шум поднялся:

— За мою дерзость!

Так назвать Хрусталева-Носаря! Самого!

Сметь не отдавать чести „генералам революции“!» [1032]

В частности Корней Чуковский, чьи тогдашние левые настроения выявились в редактировании сатирического журнала «Сигнал» (того самого — с виселицами и кровавыми вампирами), отмечал, что Дорошевич не случайно «вдруг забрюзжал на генералов революции», «что его рассердили красные знамена, от которых кровавые тени ложатся по земле»: «Этим он только придал определенные формы той „идеологии“, которая <���…> обреталась у него раньше» [1033] . Отношение Чуковского к бывшему кумиру приобрело критический характер в период первой революции. Дорошевич представляется ему апологетом сытого самодовольства, буржуазности. В 1905 году в газете «Одесские новости» он публикует фельетон «О Власе Дорошевиче», в котором рисует героя своей юности представителем «комфортабельной» литературы, «порождением современной толпы <���…> культурных дикарей, набежавших на общественную сцену только теперь, только сегодня», вообще явлением чуждым «какой-то утонченной морали, каких-то уточенных радостей и страданий». В этом смысле Чуковский ставит его на одну доску с такими западными «портативными» писателями, как Джером, Конан Дойль, Райдер Хаггард, противопоставляя их творчество «нашим суровым Гоголям, Достоевским, Толстым, которые с насупленными бровями требовали от нас покаянных молитв, сомнений и мук». Сама манера «милейшего, приятнейшего, удобнейшего» Дорошевича — это система «лубочных контрастов», прием, позволяющий «играть бедными, темными душами своей публики», на чем якобы «построен чуть не весь „Сахалин“» [1034] . Эти характеристики были усилены в статье под тем же названием, но с подзаголовком «Эпитафия», опубликованной год спустя в петербургской газете «Свобода и жизнь».