Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Имя Льва Толстого в «Русском слове» — это, конечно же, было чрезвычайно почетно. Тем более что газета стремилась быть не только ведущим общественно-политическим, но и крупным литературным изданием. Попасть на столбцы «Русского слова» в ту пору мечтали многие литераторы. Шутка сказать — к 1913 году газета имела тираж в триста тысяч экземпляров! Какое издание могло сравняться с «Русским словом» по читательской популярности? Традиционно считалось, что русская литература жила в толстых журналах. Но разве могли и старые, почтенные издания, такие, как «Русская мысль» и «Вестник Европы», и новые либеральные «толстяки» «Русское богатство» и «Мир Божий», и недолговечные модернистские журналы «Мир искусства», «Весы», «Золотое руно», «Аполлон» дать своим авторам такую широчайшую аудиторию, какую им предоставляло «Русское слово»? Наконец, напечататься в «Русском слове» — это было своего рода патентом на имя, на известность. Может быть, поэтому в редакции не спешили с «введением в оборот» малоизвестного имени. Поэт Владимир Пяст, предпринявший попытку сотрудничать с «Русским словом» (с этой целью ездил на юбилей Стриндберга в Стокгольм), свидетельствует в своих воспоминаниях: «Право подписываться в этой газете ценилось очень высоко. Чья-нибудь напечатанная там подпись сразу составляла литератору имя» [1153] . Корней Чуковский записал в дневнике: «Тогда казалось, что „Рус. слово“ — а значит и Дорош <���евич> — командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, — все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы — были у него на откупу, в подчинении» [1154] . Была очевидна и материальная выгода сотрудничества в популярной ежедневной газете, которую тот же Пяст называет «баснословно богатой». В писательской среде прекрасно были осведомлены о том, как щедро платит своим авторам «Русское слово». Передавались слухи о невероятных заработках ведущих сотрудников и особо уважаемых авторов.

Литературный отдел «Русского слова» межреволюционного десятилетия (1907–1917 гг.) не отличался каким-то узкопартийным, кружковым подходом. Хотя был очевиден принцип — никаких идеологических крайностей. В газете печатались Горький, Бунин, Куприн, Леонид Андреев, Блок, Алексей Толстой, Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Бальмонт, Игорь Северянин, Брюсов, Розанов, Вяч. Иванов, Сергей Городецкий, Татьяна Щепкина-Куперник, Тэффи, Чуковский, Серафимович, Тренев… Возглавлял литературный отдел известный критик символистской «ориентации» Дмитрий Философов. Шефом отдела искусства был Николай Рерих. Дорошевича сближал с ним общий «индийский интерес»; в 1913 году Рерих с теплой надписью подарил ему первый том начавшего выходить в издательстве Сытина собрания сочинений. Николай Константинович публиковал в «Русском слове» свои очерки, сказки. Патриотическая позиция газеты в годы первой мировой войны не помешала ему опубликовать в «Русском слове» цикл пацифистских статей.

Горький напечатал в газете повесть «Детство», главы из книги «В людях». В 1913 году только «Русское слово» согласилось опубликовать его открытые письма «О карамазовщине» и «Еще о карамазовщине» [1155] , протестовавшие против постановки «Бесов» в Художественном театре. Он считал, что роман Достоевского находится «в одном ряду с такими жалкими и тенденциозными книгами, как „Марево“ Клюшникова, „Панургово стадо“ Вс. Крестовского и прочие темные пятна злорадного человеконенавистничества на светлом фоне русской литературы». Публикация вызвала бурную полемику в прессе. «Русское слово» предоставило свои страницы оппонентам Горького. Дмитрий Философов назвал его выступление «великим грехом против свободы слова» [1156] .

За десять лет восприятие Дорошевичем горьковского творчества изменилось от восторженного («властитель дум», показавший «вольного и сильного своей волей человека») до чересчур «приземленного» — всего лишь «достоверный свидетель», чуть ли не этнограф низовой народной жизни. Сказался разрушительный опыт революции 1905 года, в которой горьковский «вольный человек», «босяк», показал себя обыкновенным погромщиком. Развеялось первоначальное ощущение большой значимости творчества автора «На дне», когда казалось, пишет Дорошевич в 1909 году, «что под нами крепкий, солидный этаж», представленный тем самым народом, «которого мы не знали» [1157] .

Дорошевич не забыл своей рецензии на горьковскую пьесу, которой дал патетический заголовок — «Гимн человеку». Но только спустя шесть лет в очерке, посвященном Гиляровскому, он расскажет, как через два дня после премьеры «На дне» они с Гиляем поехали на Хитровку, чтобы «сличить портрет с оригиналом». И там, среди «трущобного мира», перенесенного в декорации Художественного театра, они не нашли людей, похожих на героев Горького, на Барона, Сатина и других. Оказалось, что существуют два «дна»: реальное, нашедшее отражение в незамысловатых рассказах и очерках Гиляровского, и «дно» Горького, о котором Чехов говорил, что «это же все выдумано», и о героях которого Толстой сказал: «Все они у него в плащах, со шпагами, в шляпах с перьями!» До первой революции верилось: вот он, народный источник «вольницы Стеньки Разина»! А в 1905 году «с арлекина, как с дерева осенние листья, посыпались все пестрые и яркие лоскутья. Сатин за полтинник пошел на погром». И вот осталось только «чувство досады» на автора («Чего врал?») и на себя («Чего верил?») [1158] . А «талантливейший лжец», «сам, вероятно, опьяненный своей ложью», пошел уже в революционные агитаторы, в проповедники «устава эсдекского рыцарства», согласно которому «личность приносится в жертву массе». Для Дорошевича ясно, кто потрудился над превращением писателя в «буревестника революции». И тем не менее фельетон заканчивается вполне благожелательным призывом: «Думаю, что девяносто девять сотых читателей пожелают симпатичному писателю сойти с ходуль. На которые не столько он сам стал, сколько его поставили „услужливые друзья“. „Свита“ и „адъютанты“» [1159] .

Менялось и отношение Горького к Дорошевичу. Он долгие годы не мог преодолеть скепсис по отношению к фельетонной всеядности и стилевой манере Дорошевича, писал Л. Андрееву, что «невозможно укладывать в одну поленницу Брюсова с Дорошевичем» [1160] . Вместе с тем Горький не мог не видеть, в какую значительную фигуру, притягивавшую к себе внимание широких кругов читателей, превратился журналист, которого он в начале века причислял к талантам «грубым», «для улицы». Особой близости, конечно, не могло возникнуть. Слишком разные они были люди. И тем не менее… Корней Чуковский в письме к внучке «короля фельетонистов» Наталье Дмитриевне припомнил: «Однажды, когда Влас Михайлович был болен, я навестил его вместе с Горьким. Горький в то время относился к нему с большим уважением» [1161] . Это уже ближе к середине 1910-х годов. 8 марта 1914 года Дорошевич отправил в редакцию фельетон «Преследование Горького», в котором выражал возмущение препятствиями, которые чинило правительство возвращению писателя из эмиграции, и судебными угрозами по его адресу. Благов так пояснил Дорошевичу, почему не прошел уже набранный текст: «Не напечатано вследствие того, что ночью получено известие, что точно неизвестно, привлечен ли Горький» [1162] .