Алексей Шишов - Генерал Дроздовский. Легендарный поход от Ясс до Кубани и Дона

— Значит, вы настаиваете на моем полном подчинении в случае объединения наших добровольцев?

— Именно так, Михаил Антонович. Иначе мы с вами можем не пробиться на Дон, к генералу Корнилову.

— Хорошо, Михаил Гордеевич. Вы правы. Я готов стать у вас командиром офицерской морской роты.

— Вот и прекрасно. Но для начала я устрою вашей стрелковой роте, которая проделала такой тяжелый путь сюда от Измаила, смотр.

— Считайте, что моя рота готова к смотру. Вооружена полностью, есть даже небольшой обоз.

— Михаил Антонович, а дивизионный Андреевский флаг, с вашего согласия, пусть станет боевым знаменем нашей бригады. Не возражаете?

— Разумеется, нет. Мы, измаильцы-балтийцы, этим будем только гордиться…

Уже в первых боях все это было забыто. Жебрак-Русанович в скором времени станет командиром 2-го Офицерского полка дроздовской бригады, ядром которого станут флотские офицеры Балтийской дивизии, сражавшейся на Румынском фронте. Вернее, те из них, которые останутся в живых после завершения похода Яссы — Дон.

О том, как бригада шла походным маршем к переправам через Днепр, могут рассказать дневниковые записи ее командира Вот лишь один день похода:

«18 марта, Еланец.

Настоящая зима, хотя не холодно. Ветер сильный. Кругом бело. По дороге снега немного, но все же для автомобилей плохо.

Бросили автомобиль с пушкой — что-то сломалось, кажется шестерня. Суток трое надо для починки, если вообще возможно, но по внешним признакам нельзя, а ждать невозможно. Взяли что можно: запасные части; машину и орудие испортили.

Выступили в 9 часов. Дорога до Сербуловки была очень тяжелая — от таяния тонкого слоя снега верх дороги загрязнился. Стало скользко и липко. А тут еще перед выходом на тракт немало поблуждали целиной по степи — проводник плутал. На ногах налипли комья грязи…

Головной броневик, который должен был идти с конницей, положительно надрывался. Конечно, за конницей не поспел. Колеса буксовали; даже одев лапы, шел с трудом; кое-как добрался до Сербуловки, по деревне не смог пройти, так как мост через ручей был крайне ненадежен…

Тут мы его и оставили. Я приказал ему ждать остальные автомобили и выступить всем вместе, когда подмерзнет. После Сербуловки, в общем, дорога была хороша — почти везде сухая. Через первый встречный ручей пройти не удалось, так как пародия на мостик была разрушена. На переезде через ручеек увязали даже телеги. Пришлось дать версты две крюку на обход…

Вообще из-за дороги переход оказался достаточно неприятным — воображаю, что здесь делается, когда получается настоящая грязь.

Большевиков нигде нет, говорят, что они бегут при первых вестях о нашем приближении и давно уже покинули наш район; вообще о нас ходят самые дикие вести: то корпус, то дивизия, то 40 тысяч, то буржуи, нанятые помещиками, старорежимники.

Жители разбираются, в общем, слабо; нередко спрашивали:

— Вы украинцы?

— Так кто же вы?

— Мы — русские.

— Значит, большевики — русские ведь все большевики…

В общем, массы довольны. Просят защиты, установления порядка: анархия, дезорганизация измучила всех, кроме небольшой горстки негодяев. Говорят, что некому жаловаться, нет нигде защиты, никакой уверенности в завтрашнем дне. В Еланце просят навести порядки, если не можем репрессиями, то хоть напугать…

Постоянные налеты, грабежи, убийства терроризировали население, а виновных боятся называть из страха мести. Наши хозяева евреи, ограбленные вчера на 900 рублей, встретили нас крайне радушно. „Хоть день будем спокойны“.

К интенданту привезли, собрав по домам, три воза хлеба и очень удивились, что он заплатил. Посылали в виде откупного, так привыкли, что проходящие части грабили и отбирали даром. Это углубление революции после большевистского переворота гастролерами, наезжающими в деревню, — грабежи имений и экономий, под угрозой пулеметов; иногда, впрочем, сопротивляются, дают отпор, защищая помещиков (Домашевка, Трикраты).

Самое зло — пришлые матросы и солдаты-красногвардейцы.

В Еланце пришлось дать дневку, поджидая автоколонну, — еще день пропал против расчета, еще промедление…

Начинается полоса неудач, пока еще не очень значительных. Погода здесь — великий фактор».

Верный себе Михаил Гордеевич переносил вся тяготы походной жизни наравне со всеми добровольцами. Он этим не бравировал и не рисовался. В каких-то личных излишествах упрекнуть его было нельзя. Он мог заснуть на обозной повозке и уступить единственную кровать на дневке кому-нибудь другому, более измученному дневным переходом соратнику, пусть это будет прапорщик или кадет.

С самого начала похода Яссы — Дон шла удивительная со стороны и по прошествии времени поэтизация (другим словом такое явление в исторических писаниях просто не назовешь) в Белом движении образа убежденного монархиста полковника Дроздовского. То есть его личность становилась легендарной не с годами, а росла по дням похода через российский Юг, с румынской земли до западных окраин Области превеликого Войска Донского.

Причем повод к этому давал он сам своим поведением в повседневной походной жизни, с первых до последнего боев его «дроздов». О нем впоследствии, в эмиграции, его добровольцы вспоминали так:

«Полковник Дроздовский был типом воина-аскета; он не пил, не курил и не обращал внимания на блага жизни; всегда — от Ясс до самой смерти — в одном и том же поношенном френче, с потертой Георгиевской лентой в петлице; он из скромности не носил самого ордена.

Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, когда он находил время даже есть и спать…

В походе верхом, с пехотной винтовкой за плечами, так он напоминал средневекового монаха Петра Амьенского, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень…»

К тому же Михаил Гордеевич внешне весьма импонировал фронтовому офицерству, вставшему на сторону Белого дела Он виделся ему таким, каким его знали с первых дней знакомства, пусть даже не близкого: «Высокого роста, с резко очерченными чертами лица, с орлиным взглядом» (пусть и сквозь «интеллигентное» пенсне), «он сразу производил сильное впечатление…»

В историях Гражданской войны на российском Юге о походе (в тысяча двести верст!) добровольцев полковника Дроздовского обычно писали как о белом терроре против «трудового народа», прежде всего местного беднейшего крестьянства. Бесспорно, что, начав войну против большевистской власти, Дроздовский и его соратники были «прямодушны»: проливая свою кровь, они проливали кровь чужую.

Но такое же творила и противная сторона, поэтому такие «подсчеты жертв» здесь — дело неблагодарное и откровенно предвзятое, если исходить из принципа: «наш» и «не наш». То есть в годы любой гражданской войны в любой стране человеческая жизнь весьма теряла свою ценность. Военные вожди любой окраски во имя «великой цели» эту ценность не воспринимали. Может, поэтому донесения о понесенных людских потерях всегда были предельно кратки и сухи.