Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

По пути я встретил Родзянку.

– Что такое случилось? – с недоумением спрашивал он. – Я со брал 250 рублей и понес их вам. В штабе дивизии мне сказали: «Генерала Беляева уже нет, вместо них генерал Болховитинов. А деньги принимаем». – Ну нет, – заявил я, – я собираю только на его имя. Других я не знаю!

Вспомнил я адвоката Шведова.

– Вам 20 000! Этой мой личный взнос.

– Но я уже не у дел!

– Берите все равно. Вам, только вам, другим не верю.

Я передал эти деньги казначею капитану Рыжкову. Перед выступлением из Новороссийска он разыскал меня и вернул их снова мне: «Все развалилось. Эти деньги остались у меня», – сказал он.

Когда поезд прибыл в Харьков, уже было за полночь. Моя Аля, по обыкновению, заперлась на замок, и я безнадежно барабанил в ее двери, когда вдруг отворилась дверь соседнего отеля, где проживал уехавший с Кутеповым начальник штаба, и оттуда высунулась какая-то бритая англезированная физиономия, в толстой фуфайке и новеньких подтяжках и с электрическим фонариком в руке.

– Ваня!

– Кока!

Ну да, это был он самый, Кока Эллиот [186], раненый в Ковно и попавший в плен к немцам, а ныне переводчик в системе английского снабжения в Харькове.

Через несколько минут за дверью показалась и моя Аля, внявшая, наконец, моему барабанству, и мы все трое обменялись последними известиями. Леля [187], старший брат Коки, скончался в Екатеринбурге от тифа. Молодая красавица вдова вышла замуж за англичанина.

О прочих он сам ничего не знал.

– Ну, а ты, Зайка, как тебе съездилось?

– Твое предчувствие сбылось. Наткнулся на Волконских. Только не на Мусю, она с начала войны с мужем во Владивостоке, и не на княгиню. Она живет на хуторе, в семи верстах от Полтавы. А Юру, узнав, что он в морском штабе, я вызвал к телефону. – «Юрий Николаевич?» – «Он самый, кто со мной говорит?» – «И. Т. Беляев, помните “офицерика”, который гостил у вас в Петрозаводске?» – «Ну как же! Как же!»

Из него вышел стройный моряк, флагман-офицер при адмирале. В Белгороде поезд Кутепова уже выходил на Курск. Я явился ему уже там.

– Я думаю, ваше превосходительство, что мне в Добровольной армии уже не стоит оставаться.

– Почему?

– Раз не пожелали дать мне даже дивизии, значит, штаб мне не доверяет. Видно, придется искать счастья у Колчака.

– Но ведь Колчака уже нет!

Для меня это было полным сюрпризом. Значит, сведения Осван об успехах сибирского фронта, о том, что наши разъезды у Нарвских ворот, – все это было запоздалой информацией!

– Все это было, а теперь все покатилось назад. Остались одни мы. А относительно вас я послал представление Деникину о вашем производстве в генерал-лейтенанты.

Молодые офицеры в штабе разъяснили мне все. Прикрываясь, красным удалось сформировать ряд дисциплинарных дивизий и восстановить порядок в тылу. Теперь, ликвидировав северный фронт, отбившись от сибиряков и от Юденича, они смогли все бросить на нас. А пока… Будем веселиться и радоваться, как многие, только что вернувшиеся на просмоленную сковороду.

Город был забит тылами. Мне удалось найти маленькую комнату в хорошей квартире в еврейской семье. Там моему появлению были очень рады.

– Вы знаете, господин генерал! Чего мы только не повидали… Каждый день ходят мимо с криками «Бей жидов, спасай Россию». Явились к нам. Один солдат положил на стол ручную гранату.

– Кладите сюда все золото, что есть, – сказал другой.

– А ложки и серебро? – спрашивала Роза. Она совсем спятила от страха.

– И серебро, какое есть! – отвечал третий.

– А ведь мы спасали от красных офицеров!

Это была правда. У них скрывался мой капитан Колыванов. Он и нашел мне эту квартиру.

Сказать правду, мне было у них удивительно хорошо. За обедом и отец, и мать, и обе дочери все время объяснялись мне в любви. Не знали, чем угодить даже…

Когда я исчезал, по возвращении находил обеих фей у меня в комнате за работой: мыли пол, меняли гардины, смахивали пыль со стола. Раз мы со всем штабом взяли билеты и пошли в театр имени Кеннеди, который уже осенью стал русский. Я вернулся поздно ночью. Со страхом и трепетом стучу в дверь. Сразу же слышу чьи-то легкие шажки, отворяет Роза.

– А я вам оставила ужин. – Бедняжка ждала меня до часу ночи, накормила до отвала и счастливая побежала к матери.

Не успел я улечься, как затрещал телефон.

– Приехала ваша тетя вместе с Лидой Давыдовой, – говорит мне Дивов, адъютант Кутепова. – Вы пойдете встретить ее?

Теперь уж мы прямо загуляли. Можно было думать, что кончилась война.

Как военнослужащий, накануне и в разгаре войны я не мог выступать в печати иначе, как в исключительных случаях. Официально назначенный руководить переселением русских, в деликатных условиях местной политической игры я был вынужден к величайшей осторожности даже в выражениях, чтоб не погубить дело в зародыше. Все это прекрасно знали заинтересованные лица.

Вызванный мною к жизни в Париже Комитет под председательством донского атамана А. П. Богаевского, при участии моего брата [188]и парагвайского консула Ла Пьера, уступил место коммерческим организациям, так как консулу был дан соответствующий приказ вследствие перенесения центра переселения в Варшаву, откуда эмигранты посылались польским «Буро» на спекулятивных условиях, закрепощенные по заключенному здесь контракту [189].

Насильственная остановка дела в Париже вызвала катастрофу бывшего главной пружиной переселения Н. С. Горбачева, которого непосредственное обращение к министру иностранных дел в первый год войны и вынудило последнего поручить мне дело русского переселения. Горбачев мгновенно погрузился в долги, и лишь решительное вмешательство оставшихся со смертью генерала Богаевского членов Комитета сумело ликвидировать их. Но яростная полемика, избравшая его своей жертвой, не оставила его в покое и в дальнейшем, и сотни тысяч русских читателей «Последних новостей» и пр. литературы, поддержанные авторитетом исключительной по составу комиссии – Секретаря Нансеновского комитета Стогова и Аксентьева, задержавшихся во Франции, всецело обязаны им всеми теми ужасами, которые «неожиданно» появились [190]. Но памятником самоотверженного дела здесь остались тысячи русских интеллигентов, частью устроившихся в Парагвае или рассыпавшихся по Аргентине, Уругваю и Бразилии, и 20 тысяч крестьян, нашедших здесь спасение от польского ига, не считая тысяч других, застрявших в иных краях. Поля пшеницы, хлопчатника, мака, льна, изобилие домашней худобы и сотни русских домов и хуторов свидетельствуют, что их тяжелый труд не остался [напрасным], и от этих людей я не слышал иного слова, кроме слов искреннего привета и благодарности. Эти простые русские слова заставляют меня забывать и до сих пор все пережитые лишения и труды.