Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

В Крепостном саду доминировали северцы, между которыми водились свои доморощенные «львы». Конноартиллеристы держались немного отдельно, группируясь около молоденькой Эммочки, богини скейтинг-ринга [108], которая потом вышла за адъютанта дивизиона Сербина. Пешие артиллеристы были скромнее всех, пока наши ряды не пополнились молодежью, которая могла конкурировать с кем угодно.

Уже давно лишенная удовольствия бывать на балах и концертах, Алечка веселилась как дитя, забывая, что через два часа я уже должен был выходить на стрельбу, умоляюще смотрела мне в глаза и повторяла:

– Заинька, один, только один вальс… меня приглашают… и я так счастлива.

Переход из Александрополя в Саракамыш, где нас ожидал общий сбор, был приятнейшим пикником. За орудиями следовала наша пролетка с кучером Шеффером на козлах, в которой, закутанная вуалью от солнца и пыли, сидела наша командирша, бросая направо и налево любопытные взоры.

За один или два перехода до места нас обогнал начальник артиллерии корпуса генерал Махмандаров.

– А вот и очаровательная мм. Беляева, – говорил этот суро вый и недоступный для всех старик. – А где же наш огненный командир?

За короткие недели в Александрополе этот грозный генерал, служивший пугалом для всех своих подчиненных, оценил мою энергию и уменье и горячо рекомендовал всему начальству.

– Вот такого рода вещь… – это было его обычным предисловием. – Теперь, значится, поедем блистать в Бакинское и Елизаветпольское собрание. Ну, а потом куда же?

– Мой муж хотел провезти меня в Красную поляну, там мы достали себе чудный участок подле строящегося царского охотничьего дома на самом краю великолепных лесов.

– Ну вот, и я буду на побережье, в Батуме и, может быть, в Сухуме… А сейчас проеду вперед, поздороваюсь с батареями.

И, сверкая черными глазами из-под косматых бровей, старик с юношеской энергией погнал своего белоснежного кабардинца в голову колонны.

В Саракамыше самый тяжелый вопрос заключался в помещении. Обогнав своих, я попытался найти хотя бы комнату. Наконец разыскал домик, где помещалась с мужем, отставным капитаном, очень славная кабардинка, кроткая и миловидная.

– Никак не могу уступить вам комнаты. У меня только одна свободная, и в ней каждое лето помещается супруга принца Каджар [109]с молоденькой дочкой. И еще, вы говорите, дама. А я так боюсь дам.

– Не бойтесь моей жены, – защищался я. – Если б вы знали, какая она прелестная! Вы ее сразу полюбите, как родную. Ее все на руках носят.

Она улыбнулась.

– Приходится вам поверить… Можете вы поместиться в одной комнате?

Комната была крошечная, узенькая, в ней стояла только одна железная кровать. Но для меня и то было раем. После нескольких дней пути Аля с радостью раскинулась во всю ширину кровати; мне пришлось улечься на железном перильце – но и этого было достаточно: я спал как убитый.

– А вы сказали мне сущую правду, – говорила мне потом хозяйка. – Какая она прелестная. Как я ей рада!

Добрая слава предшествовала моей Але. На другой день ночью мы пробирались по парку в полковое собрание. Перед нами промелькнули две дамочки, видимо, пробиравшиеся туда же. Мы пошли за ними.

– Ты знаешь, – говорила одна, – сюда приехала новенькая – жена одного из командиров батарей. Она чудная и, главное, прелесть какая симпатичная.

Дня через два приехали Каджары… Рохсара-ханум с прелестной молоденькой дочкой, которая сразу же влюбилась в мою Алечку. С первого дня они уже стали неразлучны, везде и всегда появлялись вместе.

– Орел уже отдохнувши, сбрую я почистил, экипаж вымыл керосином, блестит как новый, – горячился кучер Шеффер (немец из Сарепты и большой патриот нашей части). – Пусть поедут кататься барыня и молодая принцесса, а старую оставим дома. На них все смотрят, все удивляются. Все спрашивают, какой батареи.

И вправду, нельзя было оторвать глаз от прелестной парочки. Как они подходили друг к другу! Алечка, в расцвете женской красоты, поражала тем особым мягким выражением душевного равновесия, которое является у женщины, достигшей предела своих желаний. Глядя на возбужденное лицо своей спутницы, она переживала все то, что перечувствовала за последние месяцы перед свадьбой. А Фируза казалась истинной гурией восточного рая. Сверкая иссиня-черными глазами, казавшимися еще более темными от густых, длинных ресниц, с дугообразными бровями, видневшимися из-под копны волос цвета вороньего крыла, с горящими щеками и ослепительной улыбкой, казалось, она не отдавала себе отчета в своей красоте и даже стыдилась ее. На Алю она смотрела с тем обожанием, которое нередко проявляется у девушек к замужним подругам. Она казалась ей счастливой обладательницей всех тех заветных тайн, которыми было полно ее сердце и о которых она боялась даже подумать.

С утра обе уже бежали в собрание, где навстречу им сразу же попался генерал, только что вылезший из отведенной ему комнаты. Они увлекли его с собой в сад, усадили на качели и, умирая со смеху, совсем замучили старика; щегольская фуражка съехала ему на затылок, белая борода качалась из стороны в сторону, а сам он вцепился в доску, заклиная остановить качели.

– Помилосердствуйте, Алия-ханум, вы и так вскружили мне голову. – Ради Бога, Фируза… Остановите пароход, я не выношу качки… Такого рода вещи, я сейчас поеду в Ригу…

– Вот, Алия-ханум, – говорила Рохсара, – выходите замуж за Махмандарова, он в вас влюблен. А вашего Зайку отдайте моей Фирузе.

Но наши шалуньи совсем закусили удила. Аля с Фирузой вновь и вновь переживали лучшие годы своего девичества и переходили от одного приключения к другому.

В соседнем богатом осетинском ауле устроили праздник: «Бик резил, баран резил, лапу (мальчик) джигитовал, чиж (девушка) плясал». Наших красавиц нарядили в туземные костюмы, затянули в корсажи с горизонтальными полосками литого серебра на груди, с чадрой на голове и с восточными туфельками на ногах. Целую ночь пировали, танцевали «уго» и только к четырем часам покатили домой, сопровождаемые сотней джигитов, окружавших экипаж и потрясавших воздух криками, выстрелами и гиканьем: «Кары ябах… У, марджья гьяур иаха… Согревай коня. Вперед, собачья кровь!»

По дороге обратно, в Карс [110], Аля со всеми новыми друзьями водрузилась в наш экипаж. Все были закутаны шалями, вуалями и пледами до самых глаз от дорожной пыли.

– Вот – я теперь одна, совсем одна, – говорила хозяйка, отирая слезы, – я так боялась вашей жены, а теперь она разбила мое сердце и увезла половину с собой.

Она ревновала ее к молоденькой Фирузе и не раз плакала от ревности.

Потянулись и мы по дороге в Карс, где общий сбор оканчивался штурмом крепости на высотах Ибрагим-табии, откуда открывался вид на все исторические места, взятые приступом в турецкую войну. В ушах звучали слова солдатской песни: