Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

– Знаете, поставленная вчера на вашей позиции шестидециметровая пушка Кане не может выполнить главной своей задачи. Каледин рвет и мечет. Ведь это зверь… Он способен расстрелять меня, требует, чтоб завтра же пушка действовала по деревне, на которую он поведет главную атаку.

– Но ведь вчера он указывал совершенно другие цели!

– Все равно, с ним не сговориться. Я не знаю, что делать, – бедный старик схватился за голову.

– Не волнуйтесь, ваше превосходительство, – вмешался Самборский. – За ночь можно срезать верхушку высоты, которая мешает обстрелу.

– Я вам пришлю всех своих людей с шанцевым инструментом, – прибавил я, – и к утру все будет в порядке.

Ранним утром, когда измученные ночной работой солдаты садились в вагоны, Неводовский с Калединым поехали наблюдать стрельбу орудия Кане. Но что могла сделать одна пушка с полусотней бомб против бетонированного и опутанного проволокой опорного пункта?

Формирование дивизиона заканчивалось в глубоком тылу, в местечке Атаки, предместье Могилева Подольского, отделенном от города рекой Днестром, через которую был переброшен понтонный мост.

За это время ко мне успели присоединиться мой неразлучный Крупский и Дзаболов, о переводе которых я хлопотал с первого дня моего назначения.

Будучи в Петербурге, мы с Алечкой часто бывали у Постовских, которые всей семьей обосновались там вскоре после начала войны. Генерал вначале был назначен начальником штаба к Самсонову и после постигшей его армию катастрофы, откуда ему удалось ускользнуть в последнюю минуту, был короткое время начальником дивизии на Карпатах и затем ушел на тыловую должность.

– У меня прекрасная лошадь, – говорил он мне, – вместе с трубачом она еще при мне. Я передам вам их обоих, по крайней мере, буду знать, что оба находятся в верных руках.

Я уже выписал себе молодую лошадь из конского запаса и теперь сразу получил обеих.

Красотку привел трубач Стежка, Кокотку – Дзаболов, командированный за нашими лошадьми. Обе кобылы были чудесные и как две капли воды подходили друг к другу.

Обоих командиров я отпустил в Петербург, снабдив их письмами домой. Веселые и беспечные, они считали, что их служба начинается и кончается на наблюдательном пункте, а в остальное время вели безалаберную жизнь и совершенно не думали о своих батареях, где царил хаос.

Я сам взялся за внутренний порядок – и меня глубоко тронуло, что весь дивизион, как один человек, отозвался на мой призыв. За несколько дней была налажена кухня, люди повеселели; за лошадьми был установлен должный уход; молодым офицерам объяснены их обязанности, и к приезду обоих гастролеров они могли уже без труда «командовать» своими частями. Вскоре нас направили на Северо-западный фронт, где дивизион распался: управление осталось в Минске, а обе батареи попали в Барановичи, откуда каждая получила назначение в различные армии.

Отпустив батареи, я остался на станции один. В эту минуту ко мне любезно обратился начальник стоявшего подле санитарного поезда и радушно пригласил к себе. До утра мне деваться было некуда; поезд возвращался в Минск лишь на другой день. Я с удовольствием отозвался на приглашение и очутился в уютной столовой. Это был поезд, оборудованный польскими аристократами, обосновавшимися в Москве, начальник был единственный русский, персонал состоял из сестер католического центра! Меня приняли как старого друга.

– Мы вас уже хорошо знаем, – наперебой говорили мне все. – Когда подошли ваши батареи, мы стали расспрашивать ваших людей, кто командует, все, все в один голос восторженно отзывались о вас. Ничего подобного мы еще никогда не слыхали… Вот мы и решили командировать нашего шефа, чтоб познакомиться с вами поближе. Как это вам удалось добиться такого обожания от ваших людей?

Впоследствии, в разгаре революции, ночью, при отступлении из Тернополя мои разведчики встретились с батареями 4-го дивизиона. «Видим, катят какие-то чудные пушки на восьмерках лошадей с саженными колесами. – Вы, – говорят, – 13-го дивизиона? Так это у вас наш дорогой командир полковник Беляев? Ох, как же мы за ним тужили! Вот был командир! Теперь бы нам его, мы бы его на руках носили!»

В Минске я нашел своего старшего брата Сережу, который был назначен Эвертом в качестве начальника артиллерии фронта. При нем для распоряжений состоял Н. М. Энден, наш дальний родственник, бывший офицер лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. Брат мой был полон надежд, ехал на фронт и должен был через несколько дней вернуться. Он посоветовал мне подождать немного до приезда Великого князя Сергея Михайловича, чтоб хлопотать о новом назначении.

Через несколько дней явился и Великий князь. Но он был уже не тот, каким я видел его, когда посетил его в Михайловской дворце: больной, загнанный преследованиями «Прогрессивного блока», который в те дни обрушился на безответственных министров и Великих князей. Теперь его окружала целая свита любимцев и, когда он появился в зале в походной форме и сапогах на высоких каблуках, то казался титаном среди пигмеев, которых он душил облаками своей колоссальной сигары и которым безапелляционно подносил готовые решения.

Брата моего, с его самостоятельными взглядами на все, он, видимо, уже не переносил.

– Ступай переговорить о себе с Барсуковым, – шепнул мне брат на ходу. У него самого, видимо, порвались связи с Великим князем.

Я знал Барсукова, сейчас он был его правой рукой. Тот принял меня сердечно.

– Первый открывающийся отдельный дивизион будет ваш, – отвечал он мне. – А покамест отдыхайте!

Я воспользовался этими днями, чтоб съездить еще раз в милый Питер. Явившийся на смену брата Али-Ага Шихлинский со своим окружением не произвел на меня приятного впечатления, а Сережа уехал обратно в свою армию.

У своих я нашел полное успокоение и умиротворение душевное. Моя Алечка, казалось, в мое отсутствие расцвела еще более.

Когда мы очутились одни в уютной, чистенькой гостиной сестры и, сидя рядом с нею, я изливал ей все, что накопилось в душе, она, казалось, и не слышала моих слов. Глядя на меня своими лучезарными глазами, с радостной улыбкой на устах она повторяла только:

– Ах, как я рада, как я счастлива!

Теперь все родные объединились вокруг Марии Николаевны, которая в своем одиночестве стала как бы центром всей семьи. Там читались письма от Коли о его жизни в Лондоне, туда приезжал с фронта Тима, ставший любимцем племянник, туда приходила Елизавета Николаевна со всей Сережиной семьей. Лиля приносила письма от Володи из плена. Мария Николаевна хотела перетянуть к себе и Алю, предлагая ей отдельную комнату в опустелом доме. Но Махочка с Ангелиночкой не хотели отпускать ее от себя, она стала для них очагом домашнего уюта, источником тихих интимных радостей. От меня с фронта к ней приезжали всегда молодые офицеры, к ней прибегали барышни Постовские и другие знакомые, и кругом нее всегда била живая струя, она озаряла всех лучами радости и счастья – пели романсы, даже танцевали и скрашивали тихую, почти монастырскую жизнь Махочки и ее дочери.