Владимир Туболев - Чужое небо

Жалейка у Кастуся неказиста, связана нитками, но он извлекает из нее очень чистые и верные звуки. Иногда его мелодии грустны и жалобны, иногда звонки и прозрачны, как говор лесного родника... Деревенские, услышав жалейку, говорят:

- Немой дурит.

Восемнадцатый год. Грохот выстрелов в округе, опустевшая деревня, голод, вши. И жалостливый голос матери:

- Загинешь ты тут, Кастусек, обои загинем. Бери, сынку, торбу, иди в старцы, а я одна как ни то... Божечка, был бы батька...

Батька был на какой-то войне, которая называлась революцией. Он и остался там навсегда.

1920 год. Колония беспризорников в Минске. Добрый доктор Антон Антонович, который всегда очень смешно сердился и заставлял повторять смешные слова:

- Бабка - села - в - лужу - вьюга - петушком - травка - хотела - ящик.

Свои уроки он всегда заключал одним и тем же выводом:

- Лентяй ты, батюшка.

Двадцать седьмой год. Кастусь - учлет. И однажды летом он снова переступает порог своей хаты.

- Дабрыдзень, мама! И испуганно-недоверчивое лицо матери:

- Невжо ж это ты, Кастусек?..

Год сорок первый. Лейтенант Грабарь ведет бомбардировщик на запад.

Ночь. Небо похоже на зеленый плексигласовый купол. С северо-запада на юго-восток его широкой полосой прострелили из пулемета. Южную часть пробили из пушки, Там зияет оранжевая дыра миллиметров в триста.

- Командир, через сорок пять секунд - Остер, - говорит штурман.

Пилот медленно поворачивает обтянутую шлемофоном голову влево. Потом так же медленно поворачивает ее вправо. Он ничего не видит, но говорит:

- Понял.

Он просил штурмана сообщить ому, когда они подойдут к реке.

- Штурман...

- Командир?

- Под нами должна быть деревушка... Домишек с полсотни... Секундное молчание. Потом голос штурмана:

- Пружаны?

- Да.

- Есть!

- Где? - быстро спрашивает пилот. - Покажите

- Я о карте, командир, - извиняется тот. - А на земле... на земле - не вижу.

- Посмотрите лучше! В такую лунную ночь должна быть видна.

Несколько секунд в наушниках слышится только треск электрических разрядов. Потом штурман говорит:

- Нет деревни, командир. Только несколько труб торчат.

- Командир?

Он хочет спросить, может, все же хоть что-то еще уцелело, но только сжимает зубы.

- Нет, ничего. Следите за курсом.

- Есть, командир.

Тяжело работают моторы бомбардировщика, унося машину все дальше на запад. До пилота доносится голос стрелка:

- Уж не родные ли пенаты, командир? Он хотел пошутить.

- Да, я здесь родился, - говорит пилот.

- Простите, командир.

Грабарь больше не играл. Они сидел с закрытыми глазами и видел черноту. Одно большое темное безмолвное пятно. Эта пустота, как западней, захлопнула и его мать, и жену, и сынишку, и миллионы других людей. А он так мало успел сделать, чтоб помочь им. Нет, не имеет он права по-глупому растратить свою жизнь, Уж если тратить - то с толком. С пользой для дела...

Обо всем этом думал капитан Грабарь, а Тесленко глядел на него с недоумением, растерянностью и яростью: на дудочке играет!..

- Я гляжу, вам очень весело, капитан.,. Грабарь открыл глаза и долгим взглядом посмотрел на Тесленко.

- Мне не весело, сержант, - сказал он, вздохнув. - Совсем не весело...

Тесленко стало неловко. Потоптавшись, он опустился на нары. Он был в смятении. Почему и Грабарь, и Земцев, и этот Мироненко относятся ко всему происходящему не так, как он?

Раньше его жизнь была простой и ясной, в ней не было никаких сомнений. Он жил в Свердловске, родители его были врачами первой городской больницы. Ваня Тесленко считал профессию родителей самой нужной и интересной и тоже собирался после окончания школы стать врачом, Ему нравилась белоснежная чистота палат, строгий порядок, запах лекарств. Он гордился тем, что его отец и мать возвращают людей к жизни.

Потом началась война. Родители ушли на фронт, и он остался с бабушкой Дарьей, заканчивал школу. Много раз он ходил в военкомат, добиваясь, чтобы и его призвали в армию, потому что война стала самым главным делом, от которого зависело и настоящее и будущее. Но военком неизменно охлаждал его пыл коротким резким словом:

- Учись. Он закончил десять классов и стал курсантом,

Он не думал изменять своей мечте. Просто на какое-то время осуществление ее отодвигалось, потому что фронту нужны были летчики, а у него оказалось на редкость крепкое здоровье.

Но в училище его планы изменились. Он полюбил самолеты, небо, беспокойную аэродромную жизнь. И он решил, что раз уж так получилось, надо стать самым лучшим летчиком, смелым и непобедимым. И он старался им стать.

И вдруг после первых же нескольких вылетов - плен. До сих пор он знал, что хорошо, а что плохо. Между этими понятиями лежала четкая и ясная грань. Сейчас границ не было. Не было меры. Неизвестна цена ни одному поступку...

Раньше он твердо знал, что плен - это плохо, плохо - это предательство. В плену оказываются лишь подлые и низкие люди. Лучше смерть, чем плен. Но вот он в плену, в Германии, и все еще жив. И сознание вины - постоянное, угнетающее, страшное, вины неизвестно перед кем и за что, - давило его каждый час, каждую секунду. Он готов был кричать всем и каждому, что не виноват, не сдавался он в плен, и в то же время знал - нет, виновен, и нет ему прощения, и не будет.

"Предатель, предатель, предатель!" - выстукивало сердце.

С этим нужно было что-то делать. Делать сейчас, а не завтра, не через неделю, не в каком-то отдаленном будущем. Тесленко склонился к капитану, который лежал, закрыв глаза.

- Я пойду на таран в первом же полете, чем бы это ни кончилось, - сказал он. - Ясно? Вот!

Грабарь с усилием приподнял веки.

- Сержант, не торопись принимать окончательных решений, -проговорил он после долгого молчания. - Они всегда плохи уже том, что окончательные.

- А мне плевать! Вы все умники, а я дурак, только быть мишенью для фашистов я не желаю. И не буду!

Грабарь вздохнул.

- Ты вот говоришь - таран. Допустим, тебе даже удастся совершить его, в чем я сомневаюсь. Допустим и такое, что немец погибнет. Мало вероятно, но допустим. При этом ты погибнешь обязательно. Ты считаешь, что такая цена оправдана?

- А почему бы и нет? - угрюмо сказал Тесленко.

- Я свою жизнь Ценю дороже.

- Вы вообще цените ее слишком дорого, - криво усмехнулся сержант.

Грабарь долго не отзывался. Потом пожевал губами и сказал:

- Это верно. Я вынужден ее ценить, потому что сия у меня одна, а от нее зависит и еще несколько жизней.

"Ах, как глупо",- подумал он. Неужели он так ничему и не научил мальчишку? Никак нельзя было допустить, чтобы тот пропал. Ведь и пожить-то не успел, и дела за собой никакого не оставил, и понял еще очень мало. От этого малого понимания и решил, что и смерть - это дело. Но глупая смерть - не дело, это преступление, и за нее надо спрашивать так же строго, как за преступление.