Аарон Хотчнер - Папа Хемингуэй

Когда я закончил эти дела, то подумал, а не лучше ли мне все послать к черту, пока я еще сам не помер. И вот мы с Мэри садимся на «Пилар». Но я забыл, каким сильным нужно быть, чтобы управляться с удилищем, особенно если рыбачишь на «Тин Кид». Ничего не могу! Итак, я не ловил рыбу, не плавал, не делал никаких упражнений. Хотч, наверно, все это выглядит как надоедливое хныканье ребенка, но, когда я работаю, и хорошо работаю, а мне мешают, это меня просто убивает. И теперь меня так тошнит от всех этих вопросов, фоторепортеров, от моих высказываний и заявлений, от статей против меня и в мою поддержку, что я просто больше не желаю ни слышать, ни говорить о себе, хочу только писать — так, как у меня получалось. Но что я могу делать, если не успели мы вернуться с яхты, как зазвонил телефон — это был Дуглас Кеннеди, редактор «Тру», который сообщил Мэри, что собрался посвятить мне весь апрельский номер, причем все должно держаться на статье, которую ты планировал написать обо мне. Кеннеди уже заказал билеты, чтобы приехать ко мне, но теперь вдруг все отменили, а ты потерял возможность подзаработать хорошие деньги. Мэри рассказывает, что он заявил ей: «Я знаю — ваш муж сыт по горло и очень хочет, чтобы ему не мешали работать. Но у меня к нему только один вопрос: „Если ваш муж принимает и терпит всех этих бобов мэннингов, шведов и япошек и кого там еще, то почему бы ему не сделать что-нибудь для журнала, который его печатает и который он любит?“» У нас нет магнитофона, и мы не записываем телефонные разговоры, но так мне передала его слова Мэри, и сейчас, в эту самую минуту, она подтверждает, что именно это он и сказал — я как раз вхожу в ее комнату. Она рассказала мне об этом только сегодня утром.

— Но, Папа, это все невероятно!

— Черт возьми, но это так — по крайней мере, насколько я знаю. Я действительно люблю «Тру» и даже посылаю этот журнал Патрику на Танганьику. Однако я думал, что дал тебе ясно понять, а ты дал понять им, что никакой статьи не будет. Я пишу письма своим самым близким и старым друзьям, прошу их не приезжать ко мне сейчас, потому что работаю и не в состоянии никого принимать у себя в доме. Например, сразу после нашего с тобой разговора о «Тру» я написал такое письмо Альфреду Вандербильту, а я ведь знаю его с тысяча девятьсот тридцать третьего года.

— Папа, я звонил Кеннеди после твоего звонка и все это объяснил ему, но он спросил, не буду ли я возражать, если он все-таки напишет тебе с просьбой пересмотреть твое решение. Я ответил ему, что он волен делать, что хочет, но я бы на его месте не писал ничего без твоего разрешения, и уверен, что он просто тратит время попусту. Я и понятия не имел, что…

— Ну что ж, если мистер Кеннеди по-прежнему полагает, что я стремлюсь к паблисити, то, пожалуйста, донеси до его сведения, что он сильно ошибается. Я считаю эту штуку чрезвычайно вредной и нежелательной, она мешает мне работать настолько, что на днях я даже отказался от возможности увидеть очерк о себе в «Ридерс дайджест», не встретился с шестью журналистами, жаждавшими приехать в мой дом, а также с человеком из «Аргози», который, как обещал атташе из посольства, готов заплатить тысячу долларов, если я позволю ему появиться у нас и сделать несколько фотографий. Кроме того, сегодня утром я написал письмо Бобу Эджу с отказом принять предложение, которое показалось бы весьма лестным для любого, ищущего известности и популярности.

Каждый день я получаю множество писем, телефон звонит не переставая — все это страшно мешает работе, действует на нервы Мэри, а меня уже давно безумно раздражает. Это мой дом, я люблю его, мне здесь хорошо работается в эти месяцы, и я не хочу, чтобы меня вынудили его покинуть. Но я не общественный деятель, у меня нет офиса. Я — писатель и имею право работать и спокойно жить. Да, мне нравится «Тру», и нас всегда связывали хорошие отношения. Но очень хочется верить, что они все-таки поймут меня — когда работаешь так напряженно, как я, не отходя от стола по двадцать четыре часа в сутки, и когда пишется хорошо, то лучше не мешать. Ну неужели стоит вынуждать человека бросить все, бросить книгу, которая стала частью его жизни, чтобы сделать что-то для очередного номера да какого угодно журнала?

Я понял, что теперь Эрест возмущается и жалуется мне не только на «Тру», который, конечно, не представлял особой важности для него, а вообще на всю эту невозможную ситуацию вокруг себя, на страшное давление, которое он не ощущал со времен африканской аварии. Теперь этот прессинг принял форму нашествия журналистов, фоторепортеров, редакторов журналов и телевидения, а его причиной стал все возрастающий интерес к его личности во всем мире, и противостоять этому невозможно. Для меня было просто невыносимо слушать его мольбы о покое, одиночестве, без которых писатель просто не может жить, при этом в глубине души Эрнест, конечно, прекрасно понимал, что он уже не может выбраться из капкана славы.

— Всем плевать, что я хочу работать, что не хочу никаких статей о себе, что они все сидят у меня в печенках и появись еще хоть один такой опус, я, может, уже никогда не смогу написать ни одной строчки. Хотч, прости мое занудство, ты ведь понимаешь — я просто погибаю и очень боюсь, что публичность и суета не дадут мне писать то, что я хочу. И меня от всего этого просто тошнит.

— Понимаю, Папа. Понимаю все. Я возьму на себя «Тру», надеюсь, все будет хорошо. Кеннеди — неплохой парень, он просто сделал ошибку.

— Хотч, только тебе говорю — нервы у меня уже совсем ни к черту, и я бы не хотел, чтобы об этом все знали. Талант настоящего писателя — очень нежный механизм. Писатель не пишет топором или дубиной, он не пользуется разным никому не нужным хламом. Это чистая правда. Ты отвратительно выглядишь, корчишься от боли, а они в этот момент тебя фотографируют. Когда началась вся эта шумиха с премией, один фотограф хвалился в «Флоридате», что сделал четыреста двадцать пять снимков в моем доме. Этот парень снимал все время, он даже пролезал в кладовку, когда я там укрылся, чтобы спокойно поговорить по телефону. И какой идиотизм — он прислал их мне в подарок, как будто они мне нужны! Четыреста четырнадцать из них были похожи на снимки китайских пыток. Они даже думали сфотографировать Блеки, лежащего у моего пустого кресла — так, на всякий случай.

Ну вот, только сегодня утром, в первый день Нового года, пришла телеграмма мистеру Роберту Руарку, остановившемуся у Эрнеста Хемингуэя, Финка-Вихия, Сан-Франциско-де-Паула, Куба. Пожалуй, мистер Кеннеди никогда не поверит, что я не приглашал этого мистера Руарка. Утром чувствовал себя довольно хорошо, пока не увидел эту телеграмму. А потом Мэри вспомнила о звонке Кеннеди. Представляешь, я лег спать в новогоднюю ночь в десять вечера, оставшись даже без праздничного ужина, не выпив ни глотка, помывшись и намазавшись кремом, который дал мне один специалист-кожник накануне — для груди и лица, ведь я сбрил бороду перед Рождеством. А через четыре дня вся моя физиономия покрылась такими гнойниками, что по сравнению с моей кожей рожистое воспаление выглядит нежным бархатом. В какой-то мере даже забавно, что снаружи появляются такие штуки, когда основная борьба за жизнь идет внутри тебя. То ли это реакция на антибиотики, то ли кто-то в Африке вонзил иглы в мою восковую маску.