Аарон Хотчнер - Папа Хемингуэй

Ну и конечно, тот случай, о котором я до сих пор вспоминаю с болью в сердце. Это произошло, когда меня еще нигде не печатали. Я тогда оставил Хэдли все, что написал к тому времени, — там были рукописи и их копии. Она сложила бумаги в чемодан и решила привезти мне. Дело происходило в рождественские дни, и я в качестве репортера «Торонто Стар» работал на Лозанской конференции. Она ехала ко мне на поезде и, когда он сделал остановку в Лионе, вышла из вагона купить бутылку воды. Когда же Хэдли вернулась в вагон, чемодана уже не было. У меня не осталось ни одной рукописи — ни моих первых рассказов, ни первого варианта романа. Потом ничего не удалось восстановить. Бедная Хэдли была так расстроена, что я больше переживал за нее, чем из-за потерянных рукописей. Единственный рассказ, который остался у меня, — «Старик»; Линкольн Стеффенс послал рукопись в какой-то журнал, и они его мне не вернули. Потом мы называли его «Das Kapital» — мой единственный литературный капитал. Я никогда не винил в происшедшем Хэдли. Ведь никто не нанимал ее выполнять функции хранителя рукописей, а то, что она действительно должна была делать — выполнять обязанности жены, — она делала чертовски здорово.

Тогда, единственный раз в жизни, я уже почти был готов рассказать Эрнесту, как чуть не потерял рукопись «За рекой, в тени деревьев» в Восточном экспрессе.

Эрнест открыл одну из книг, и оказалось, что почти все страницы изъедены жучками.

— Знаешь, куча моих бумаг хранится в «Слопи Джо», и там все наверняка в таком же состоянии.

«Слопи Джо» — один из самых известных салунов Ки-Уэста.

— Раньше я был совладельцем салуна, — продолжал Эрнест, — «молчаливый партнер», так они звали меня. Мы играли там в азартные игры, и именно там, в задних комнатах, можно было увидеть настоящие, большие деньги. Заполучить мастера, который хорошо подменял кости, дело нелегкое — если он делал это так, что ты сам не мог заметить, то он и тебя обманет. Правда, единственный заметный расход был связан с подкупом полиции. Отдали семь тысяч пятьсот долларов, чтобы выбрать нужного нам шерифа, а он, негодяй этакий, всего лишь через год после выборов прикрыл нас, зато мы, в свою очередь, на следующих выборах скинули его.

Мэри и Эрнеста пригласили на пышный прием по поводу Четвертого июля, но Эрнест в самый последний момент отказался, и Мэри была вынуждена идти одна. Эрнест успокоил ее, сказав, что мы вполне в состоянии справиться со всеми делами в доме. Посмотрев на часы, он заметил:

— Уже полдень. Можно опрокинуть по стаканчику.

Он достал два стакана виски из холодильника, а на их место поставил два других.

Вода в бокалах замерзла, а виски — нет, и, когда ты начинал пить, холодное виски ручейком текло по льду и все-таки попадало в рот. Казалось, пьешь из горной реки, вода которой совершенно непонятным образом превратилась в виски. Я выразил Эрнесту свое восхищение этим гениальным изобретением.

Мы положили куски черепашьего мяса, которое Мэри готовила просто потрясающе, на грубый ржаной хлеб и щедро помазали его свежим хреном. У нас получился по-истине фантастический стол — сандвичи с черепашьим мясом и виски из высокогорной реки.

А потом мы слушали запись, которую я привез Эрнесту из Национальной вещательной компании. Передача была посвящена его Нобелевской премии. Там были и славословия, и рассказы, и воспоминания Джона Мэйсона Брауна, Леонарда Лайонса, Сидни Франклина, Марлона Брандо, Макса Истмана, Леона Пирсона и Корнелии Отис Скиннер. Эрнест слушал очень внимательно, а через час заметил:

— Все это похоже на документальную биографию, написанную Ирвином Стоуном под названием «Жизнь и время Эрнеста Хемингуэя с примечаниями Фрэнка Йерби».

А когда стало темнеть и в небе появились первые всплески фейерверка, мы с Эрнестом расположились на террасе. Пиротехники демонстрировали свое мастерство, и мы с удовольствием наблюдали, как в ночном небе на фоне неподвижных звезд зажигаются яркие сполохи.

— Думал, с удовольствием уеду с финки, — сказал Эрнест, глядя в небо. — Они там все разрушили, и мне казалось, что будет приятно вернуться сюда, в то место, которое я когда-то так любил, вернуться в прошлое и обрести мир и одиночество. Но и здесь меня снова настигла депрессия — Полин умерла, а этот дом полон воспоминаний о прекрасных временах, о детях, когда они еще были совсем маленькими, о том, как мне хорошо работалось здесь в спальне — ведь это кусок моей жизни.

Именно здесь на втором этаже я написал «Снега Килиманджаро». Мы с Полин только что вернулись из Африки. Когда мы приехали в Нью — Йорк, все эти парни из газет принялись расспрашивать меня о творческих планах. Я отвечал — собираюсь напряженно работать и получить достаточно денег, чтобы иметь возможность вернуться в Африку. Так это и попало в газеты. Одна женщина, прочитав статью, связалась со мной и предложила выпить с ней. Потрясающая женщина, очень богатая и чертовски привлекательная. У нас был замечательный разговор под мартини. Она сказала, что если я так жажду снова попасть в Африку, то не надо отказываться от этого только из-за денег — она была бы счастлива поехать с нами и оплатить все путешествие. Она мне очень понравилась, я поблагодарил за столь милое предложение, но отказался принять ее помощь.

И мы приехали в Ки-Уэст, а я непрерывно думал о ней и о том, как было бы здорово, если бы я принял ее предложение. Что случилось бы с человеком, похожим на меня, чьи недостатки мне были так хорошо знакомы? Я никогда не писал так прямо, так откровенно о себе, как тогда, в этом рассказе. Герой умирает, и я сделал все как надо, потому что сам не раз дышал тем воздухом и мог писать обо всем как бы изнутри.

— Но есть ли в «Снегах Килиманджаро» что-нибудь, что действительно взято из ваших с Полин африканских сафари? — спросил я.

— Все и ничего. Может, амебная дизентерия. Посещала тебя когда-нибудь эта весьма неласковая амеба?

— Когда я был в армии.

— Ну, тогда ты имеешь представление о ней. Скорее всего, я подхватил дизентерию по дороге в Африку, когда мы плыли на прогнившем французском корабле — это было долгое путешествие через Красное море и Индийский океан. Почувствовал себя плохо уже сразу после начала сафари, но мне удавалось как-то справляться с этим и сидеть на горшке не весь день напролет. Но потом амеба усилила свои атаки и окончательно свалила меня с ног. В это время мы жили в лагере в Серенгети, и мое состояние, на которое я старался не обращать внимания, вдруг так ухудшилось, что, пока нам не удалось попасть в Найроби, мне пришлось довольно худо. Специально за мной прилетел маленький двухместный самолет. До Найроби было четыреста миль. Мы пролетали кратер Нгоронгоро и Рифт Эскарпмент, сделав посадку в Аруше. И, снова поднявшись в небо, полетели дальше, мимо громады Килиманджаро. Вот тебе связь с рассказом. Конечно, таких связей, общего между жизнью и вымыслом, было чертовски много. В «Снега Килиманджаро» я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить. Потом мне потребовалось долгое время, чтобы собраться с силами и написать следующий рассказ, — я хорошо понимал, что, возможно, больше никогда не смогу написать рассказ такого же уровня. И сейчас не уверен, что у меня это все-таки получилось.