Кеннет Славенски - Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь

Том Вулф сразу решил ударить по самому уязвимому месту «Нью-Йоркера». Уильям Шон, известный своими разнообразными фобиями и идиосинкразиями, не менее Сэлинджера таился от посторонних глаз, поэтому никакие сведения о нем в печать никогда не проникали. Вулф не только решил написать несколько «портретов» Шона, две язвительные пародии на его редакторский стиль и человеческие привычки, но он еще досадил ему звонком, попросив об интервью. Оскорбленный Шон обратился ко всем своим знакомым с просьбой не доверять никому, кто хоть как-то связан с «Геральд трибьюн».

Первая статья Вулфа об Уильяме Шоне была отпечатана за четыре дня до планируемого выхода номера в свет. Провоцируя бурную реакцию со стороны Шона, Вулф озаботился тем, чтобы в течение 24 часов гранки «портрета» легли на стол редактора. Статья под названием «Мумии-крошки, или Правдивая история правителя царства зомби, располагающегося на 43-й улице» представляла собой наихудший из когда-либо мерещившихся Шону образец разнузданной бульварной журналистики. Буквально в состоянии истерики Шон немедленно написал издателю «Геральд трибьюн» Джоку Уитни и, воззвав к его чувству приличия, попросил снять материал. «Это даже не вываливание в грязи, — убеждал он. — Это кровавая расправа. Одним махом эта статья сливает репутацию «Нью-Йорк геральд трибьюн» в сточную канаву».

Уитни, бывший некогда послом в Великобритании, не зная, как поступить, показал письмо Шона Вулфу и Бреслину. Однако оба репортера пришли в восторг. Ни минуты не колеблясь, они тут же позвонили в «Тайм» и в «Ньюсуик» и зачитали им письмо. Причем представили дело так, будто всесильный «Нью-Йоркер» до того испугался статей Вулфа, что собирается требовать изъятия их из печати через суд. В результате, когда 11 апреля 1965 года «Мумии-крошки» вышли в свет, шумиха уже была поднята такая, что номер сметали с прилавков.

Письмо Шона было не единственным выражением протеста. В защиту Шона выступили Джон Апдайк, И. Б. Уайт, Мюриел Спарк и многие другие. Но ни одно из адресованных Уитни возмущенных писем не привлекло к себе такого внимания, как посланное Дж. Д. Сэлинджером, близким другом Шона, как никто понимавшим, что человек чувствует, когда его имя треплет и порочит пресса. «Публикацией лживой, враждебной, разухабистой и беспардонно язвительной статьи об Уильяме Шоне, — начиналось письмо Сэлинджера, — вы добились того, что имя «Геральд трибьюн» и, несомненно, ваше собственное никогда больше не будут ассоциироваться с чем-либо благородным и заслуживающим уважения».

Честь и достоинство были для Дж. Д. Сэлинджера жизненно важными качествами. Они словно срослись с его личностью. Ими Сэлинджер мерил как собственную жизнь, так и жизнь тех, кто его окружал. Человек в высшей степени деликатный и честный, он всех хотел видеть такими же, поэтому грубость и обман всегда больно его ранили. Сэлинджер часто оказывался во власти обстоятельств, но моралью ни разу не поступался. Сознание долга поддерживало его в годы войны, когда ему пришлось глубоко запрятать собственные чувства до того момента, когда их высвобождение больше не подвергало опасности других. Сэлинджера чрезвычайно смущали социальные faux pas, будь то самолюбование во время лекции или намек на фальшь во время званого обеда. Даже его самые едкие и неприязненные письма никогда не выходят за рамки вежливости, о несоблюдении которой он не мог даже помыслить. Более всего его огорчали в других проявления душевной черствости: бесчувственность критиков, нарушение другом данного ему обещания, детская ложь.

В своих обращениях к «Геральд трибьюн» и Сэлинджер, и его друг Шон дали маху. Ведь на кону тогда стояли не честь и достоинство, а тиражи и деньги — те самые вещи, которые Сэлинджер презирал более всего. На самом деле мир к тому времени уже перестал руководствоваться понятиями чести, достоинства и приличия. В 1965 году обозначавшие их слова еще были в ходу, но из повседневной жизни они постепенно исчезали. Реприманд, сделанный Сэлинджером «Геральд трибьюн», выглядел благородным жестом, призванным защитить друга, в чьей чистоплотности и порядочности не приходилось сомневаться. Но ни на Уитни, ни на Вулфа, ни на Бреслина этот реприманд не подействовал, поскольку для них такого рода сантименты были чем-то абстрактным и устаревшим. Американское общество вступило в эпоху резкой смены ценностей, когда успеха и признания добиваются именно ниспровергатели кумиров типа Тома Вулфа и Джимми Бреслина. Сэлинджер же, принадлежавший к тем самым кумирам, которых ниспровергали, не вписывался в этот мир, где благородство и ценности, сформировавшие его характер, ставились под сомнение или выбрасывались на помойку.

В 1964 году по крайней мере одно событие принесло Сэлинджеру профессиональное удовлетворение. В тот год истекал договор с «Сигнетом» на массовое издание в мягкой обложке «Над пропастью во ржи». Сэлинджер отказался продлить договор и продал права «Бентам букс». Он предъявил новому издательству свой обычный список условий с еще одной дополнительной оговоркой: что он сам предложит дизайн обложки. Издательство «Бентам» с радостью согласилось, и Сэлинджер прислал строгий макет, где стояли лишь название и имя автора. Он указал издательству, какими должны быть гарнитура, размер шрифта и интервал между буквами, и даже прислал образец цвета для обложки. В результате книга вышла в строгой темно-красной обложке, на которой желто-оранжевыми буквами были написаны название и имя автора, причем инициалы взяты из разных гарнитур.

И по сей день сэлинджеровский дизайн безусловно остается наиболее любимым и популярным оформлением книги в американской литературной истории. При всей своей строгости и простоте он поднимает такую волну воспоминаний и заставляет столько сердец биться быстрее, как ни один другой. Признав успешность этого дизайна, «Бентам» использовал его без всяких изменений на протяжении двадцати семи лет, пока права на издание не перешли в 1991 году к «Литтл, Браун энд компани».

В начале января 1965 года «Нью-Йоркер» начал подготовку отдельного выпуска, почти полностью отданного объемному (из 28000 слов) дополнению к серии о семье Глассов под названием «Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года», которое окажется последней прижизненной публикацией Сэлинджера. В архивах «Нью-Йоркера» почти не содержится информации о том, кто и как принимал повесть в работу. Весьма возможно, что судьба «Хэпворта» зависела целиком от одобрения Шона, почему повесть и обошлась без традиционного редакционного обсуждения, как ранее «Симор: Введение». Шону не впервой было испытывать судьбу, печатая становящиеся раз от разу все более необычными произведения Сэлинджера. В прошлом риск окупался с лихвой. И если эксцентричная природа «Хэпворта» несколько озадачила редактора, он мог успокаивать себя воспоминаниями о прошлых успехах. Если же кто-то еще из сотрудников журнала знал об особенностях нового творения Сэлинджера, то он по той же причине мог не особенно рьяно выступать против. В радиоинтервью 24 февраля 1997 года Уильям Максуэлл отказался комментировать реакцию сотрудников «Нью-Йоркера» на новую повесть. «Мне, пожалуй, лучше об этом не говорить, — отнекивался он. — Я всегда был, и надеюсь, и теперь являюсь другом Сэлинджера, а он не любит, чтобы его обсуждали. Поэтому мне лучше промолчать». Так что, скорее всего, никаких сомнений относительно того, печатать или не печатать «Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года», вообще не возникало.