Вилен Визильтер - Телевидение. Закадровые нескладушки

Я тоже перепробовал многие виды подсобного заработка: разгрузка кирпичей и цемента на станции «Москва-Товарная», массовка на «Мосфильме», пока не пришел к выводу, что лучше всего зарабатывать деньги своим избранным ремеслом. Так было и в начале сентября 1965 года. После бурных каникул в кармане 15 копеек, а до стипендии – «дистанция огромного размера». Что делать? Кинокамеру в руки – и на Шаболовку. Там я сотрудничал сразу в двух информационных программах как автор-оператор. Была в те годы на телевидении такая профессия. Итак, сажусь у станции метро «Университет» в 14-й трамвай и вперед! Незадолго до остановки звучало объявление следующего содержания: «Граждане пассажиры! Кому на телевидение и в крематорий, выходите». Я и вышел. До проходной оставалось метров сто или двести, не больше. И наверное, от голода я, безбожник и атеист, обратился к Богу: «Господи, если ты есть на белом свете, ну пошли мне червонец, десять рублей. Я больше не прошу, всего-то червонец. Такая малость, а хватит мне до первого гонорара. Клянусь тебе, я буду очень экономен. Мне достаточно маленького червончика, чтобы дотянуть до стипендии или до гонорара. Ну чего тебе стоит, ну прояви такую малость и милость. Пожалей бедного студента…» Не доходя метров десять до проходной смотрю – лежат 10 рублей, ни больше ни меньше. Ровно столько, сколько просил. Этот загадочный случай пробил первую брешь в моем дремучем и воинствующем атеизме.

На заре телевидения на Шаболовке выходили в эфир две информационные программы: «Московские новости» и «Теленовости». Первая помещалась в левом крыле второго корпуса, а вторая – в правом. Я, как тот умный теленок, двух маток сосал. Однажды редактор по строительной тематике «Московских новостей» Олег Мильков дал мне задание сделать репортаж о строителях первых московских микрорайонов «Москва-Черемушки». Дело было в конце квартала, в момент так называемой штурмовщины, когда план выполнялся любой ценой. И я пытался подсмотреть бытовые штрихи этой штурмовой компании. Ну, скажем, люди работали круглые сутки, и по очереди кому-то из членов бригады давали полчаса, час поспать. Сон валил людей прямо на стройплощадке, хотя это и категорически запрещалось правилами по технике безопасности. Лежит такой русский богатырь, раскинув руки и ноги, а вокруг грохот отбойных молотков, электросварка, мат-перемат, а ему хоть бы хны. Некогда было даже спуститься воды попить. Спускали вниз по веревке чайник. В него там внизу наливали воду. Чайник поднимали наверх, и по очереди прямо из носика строители утоляли жажду. Ну вот, весь репортаж состоял из таких косвенных штрихов штурмовщины, хотя и «энтузизизьма» было навалом. Показываю репортаж Милькову. Он смотрит, морщится: «Ну что это ты мне принес, сплошные сопли и вопли. И чему вас только там учат? Нет, эта мутотень не пойдет». Выхожу я, убитый, в холл, а навстречу мне Юра Ведерников, редактор «Теленовостей»: «Ты что, старик, стоишь как пришибленный?» Рассказываю ему свою грустную историю. «А ну, пойдем, посмотрим», – говорит Ведерников и тащит меня в кинопроекционную. Посмотрел. «Это то, что надо. Срочно в сегодняшний вечерний эфир!» – говорит он своему младшему редактору. Дело было в пятницу. А в понедельник в «Литературной газете» вышла статья телеобозревателей Муратова и Фере с анализом информационных программ за неделю. И мой репортаж был признан лучшим за его человечность и добрый юмор. От похвал вскружилась голова, я не удержался и пошел с этим номером газеты к Милькову, ткнул ему этот материал в нос и говорю: «Ну вот смотри, мои «сопли и вопли» признали лучшим репортажем недели». С точки зрения абстрактного гуманизма я, может быть, был и прав, а вот с житейской – это был глупый жест. На длительное время доступ к одной из маток наглому теленку был прегражден.

Глубокой осенью 1965 года мы снимали вечер поэзии в Коммунистической аудитории МГУ на проспекте Маркса, ныне Моховой. Зал был набит битком. На сцене Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский… В зале – восторженные почитатели их поэзии. Дверь была закрыта на ключ и тряслась от звуков. Вопреки возмущенным воплям редактора, я приказал оператору держать в объективе не сцену с именитыми поэтами, а дверь. Это мое экстравагантное решение вскоре с блеском оправдалось. Дверь вдруг с жутким треском срывается с петель и медленно опрокидывается на пол. И по ней, как по крепостному мостику, в аудиторию хлынула взъерошенная лавина любителей поэзии. Этот незапланированный эпизод стихийного порыва и прорыва оказался только у нас. Дальше вечер продолжался в накаленном, до предела переполненном зале. Вечер вел Евгений Евтушенко. Запомнился один эпизод. Евтушенко обнял за плечи и вывел на авансцену огненно-рыжего, под цвет румянцу на его щеках, молодого поэта. «А сейчас я вам представляю самого талантливого из нас, Иосифа Бродского», – сказал он. Многих, и меня в том числе, поразили его слова. Евтушенко, который был в зените славы, уступает пальму первенства известному в очень узких кругах и малоизвестному широкой публике поэту. Так мог поступить только настоящий поэт. Я в этом убедился еще раз, когда был издан его гигантский труд «Строфы века», где он возвратил из небытия много достойных имен русской поэзии.

Идет 1966-й год. Моя первая работа, студента 2-го курса факультета журналистики МГУ, в молодежной программе Центрального телевидения «Мир и молодежь». Готовила программу и вела ее выпускница МГИМО Лена Васильева, впоследствии Журавлева. В день эфира, а эфир тогда шел живьем, не в записи, выбросили какой-то сюжет по цензурным соображениям. Лена в панике. В программе образовалась дыра в 7 минут. Что-то снимать, что-то где-то доставать было уже поздно. До эфира оставались считанные часы.

И тут я вспомнил, что когда я заканчивал свой сюжет в нашу программу, в соседней монтажной коллеги из международной редакции тоже заканчивали монтаж большой часовой программы о партизанах Колумбии. Лена бросилась к ним за помощью. Те ни в какую. Ни кадра, ни полкадра. А время идет…

Последний акт этой драмы проходил на пятом этаже 4-го корпуса на Шаболовке, в монтажном цехе. В момент самого полного и глубокого отчаяния, смотрю, мимо нас монтажницы тащат две корзины, битком набитые «срезками» колумбийских партизан. Как-никак я работал на прямом эфире, и реакция сработала мгновенно. Я тут же предложил девчонкам в обмен на их полные корзины две наши пустые. Обмен, да еще скрепленный плиткой шоколада, состоялся. Тут уже «врубилась» и Васильева. Лена побежала в международную редакцию договариваться об анонсе их программы из «срезок». Что можно сделать из «срезок», каких-то совершенно пустых планов, выброшенных за ненадобностью? «Валяйте и ваяйте», – ответили мэтры. В монтажной закипела работа. Хорошо помню, из соседней аппаратной доносились бодрые фрагменты из тогдашнего шлягера Пахмутовой: «Мы и в жизни сумеем руду дорогую добывать из породы пустой…» Звучало, правда, «отличить», но мне показалось – добывать. До эфира оставалось два часа, до моего сюжета – два с половиной. Через два часа двадцать пять минут я сломя голову помчался в кинопроекционную. Только успели зарядить кинопленку в проектор – и в эфир.