Михаил Кольцов - Испанский дневник

Но рядом с этими людьми, которые взяли в руки оружие только на время, чтобы отразить фашистское нашествие, – в окопах у Мадрида формируются и новые профессионалы-военные, ядро республиканской кадровой армии. Каменщик Анхел Бланка отлично дрался в Университетском городке. Под градом пуль он вытащил из боя тело убитого мятежниками немца-антифашиста, чтобы не дать его на поругание врагу. Теперь он здесь, уже сержант, он ведет солдат во всех вылазках и атаках, был ранен, его направляют скоро в военную школу, и единственное, к чему он теперь стремится, это к военному образованию, к военной профессии. У капитана Ариса очень боевой вид, энергичное, волевое лицо под стальным шлемом, командирский, властный стиль, большой авторитет в части. Но он и не нюхал старой испанской армии. Пять месяцев назад он мирно учительствовал в астурийской деревушке, войнами занимался только по учебнику истории. Теперь это настоящий офицер, он мечтает об академии, но не педагогической, а военной.

– Тем более что моя учительская карьера в корне подрезана: у меня в подчинении, как дружинник милиции, состоит директор отдела начальной школы министерства просвещения. Мы с ним совершенно испортили отношения.

Директор стоит тут же, он мрачно штопает себе носок и подтверждает:

– Попадется он мне потом в министерстве – отплачу за все обиды!

«Трое суток не смолкала буря. Трепало так, что писать было невозможно. Наш фрегат «Северный орел» – за Гибралтаром. Он без руля, с частью оборванных парусов, уносится течением к юго-западу. Куда прибьемся, что будет с нами? Ночь. Ветер стих, волны улегаются. Сижу в каюте и пишу. Что успею записать из виденного и испытанного, засмолю в бутылке и брошу в море. А вас, нашедших, молю отправить по надписи. Боже вседержитель! Дай памяти, умудри, облегчи болящую, истерзанную сомнениями душу. Я – моряк Павел Евстафьевич Концов, офицер флота ее величества всероссийской императрицы Екатерины II, пять лет тому назад, божьим изволением, удостоился особого отличия в битве при знаменитой Чесме… И мне, смиренному, удалось в то время, в темноте, с кораблями Януария, лично бросить во врага первый каленый брандскугель. От брандскугеля, попавшего в пороховую камеру, вспыхнул и взлетел на воздух адмиральский турецкий корабль, а от наспевших брандеров загорелся и весь неприятельский флот…»

Раскрытая книга в синем переплете лежит на коленях, плотные листы чуть желтоватой книги, сочинения Григория Петровича Данилевского, том второй, «Княжна Тараканова», издание шестое, дополненное, с портретом автора, отпечатано в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, в типографии Стасюлевича. Рядом с книгой, на камне-бруске, вынутом из мостовой, – плитка шоколада «Сюшар», медная зажигалка с длинным желтым хвостом-фитилем, гроздь винограда, завернутая в газету «Эль соль», и заморская редкость – коробка папирос «Казбек». На коробке статный горец скачет на резвом коне, перед ним синие тени на снежных кавказских вершинах, более высоких, более спокойных, чем эти, перед глазами, белые склоны Гвадаррамы.

Сегодня вроде праздника – сочельник. Нет, в этом нет ничего церковного. Религиозный смысл праздника выветрился. Осталась потребность отдохнуть, повеселиться, провести спокойный, сытный вечер. Бойцы распаковывают посылки, присланные из Каталонии, из Валенсии; они делятся друг с другом салом, крутыми яйцами, виноградом, И ко мне в коробку «Казбека» уже несколько раз наведывались потемневшие, натруженные солдатские пальцы.

Книгу Григория Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора «Княжны Таракановой» и «Мировича». Александра Данилевская пустилась в странствия по Европе, забралась за Пиренеи, и здесь в нее, в харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла замуж, осталась на всю жизнь в чужой, незнакомой стране, но дала обет – детей воспитывать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она с двумя своими девочками, обучила их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и простодушный восторг добряка Родригеса. Он был, как говорят, человеком левых убеждений, обожал семью, умер после долгой болезни несколько лет назад. Мамаша Родригес явилась однажды в «Палас», красивая седая женщина. Дочери Юлия и Лена совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду, их усадили в машину с корреспондентами «Комсомольской правды», эвакуировали в Аликанте, затем они начали работать переводчицами при торгпредстве. Библиотека с «Княжной Таракановой», с былинами, с Тютчевым оказалась неоценимым подспорьем в долгие окопные часы под Мадридом.

Командование отдало рождественский приказ – оно поздравляет, но рекомендует в сочельник особенно не прохлаждаться. Фашисты перенесли – в который раз! – очередную дату вступления в столицу на день Рождества Христова. Генерал Франко посетил вчера район Боадилья дель Монте. Всякие могут быть сюрпризы.

На передовых линиях удвоили посты и сторожевые охранения. То там, то здесь настороженно гремит выстрел, пулемет дает короткую очередь. А все-таки приятно попраздновать, приятно посидеть вот так, ничего не делая, в выемке окопа, на подостланном одеяле, курить и лакомиться. Кто-то еще принес брусочек отличного сыра, с него вкусно срезаются тонкие янтарные ломтики. Каждые пять-десять минут можно попробовать винограду, или сыру, или шоколаду, или затянуться папиросой. А особенно книжка кстати: «Бравый, смуглый красавец француз, командир шхуны, не замедлил оправдать имя великодушной нации, к коей он принадлежит. Узнав во мне русского моряка, он взглянул на меня, помолчал и тихо спросил: «Не Концов ли вы?» – «Почему вы так думаете?» – спросил я в тревоге. «О, я бы желал, – ответил он, – чтобы это было так! Храброго Концова мы все жалели и справлялись о нем… Я был бы счастлив, если бы мог ему служить…»

Сумерки быстро, по-зимнему опускаются на позиции и сразу меняют обстановку. Тонут во тьме остов сгоревшего броневика и четыре трупа вокруг него. Они лежат вот уже пятнадцать дней между линиями, на «ничьей земле»; взять их нельзя, потому что обе стороны пристрелялись к этому месту. Затихают пулеметы, и усиливается огонь артиллерии. Разрывы грохочут то позади, на мадридских улицах, то совсем рядом. С обеих линий часто взлетают осветительные ракеты – против внезапной вылазки. У противника мы вдруг замечаем сигнальный, мигающий огонек. Он заменяет дневных махальщиков, которые по старинке корректируют стрельбу. Республиканская артиллерия уже перешла на телефон. По огоньку стреляют, и он исчезает.