Чеслав Милош - Азбука

С Андреем я познакомился в Пало-Альто в Калифорнии — с ним и его красавицей-женой Гюзелью, художницей, на которой он женился в Сибири. От Гюзели, татарки, я узнал, что родом она из Москвы, а отец ее был дворником — там это татарская профессия: «Когда-то мы правили Русью, а теперь они взяли реванш и сделали нас дворниками».

В Сибири и после освобождения Гюзель разделяла судьбу Андрея, поэтому ее не приняли в Союз художников, а значит, у нее не могло быть выставок. В Америке я не видел ее картин и не знаю, какой она была художницей. Она очаровала меня своей красотой и обаянием.

Амальрик не дожил до исполнения своих предсказаний. В 1980 году он погиб в автокатастрофе по дороге на какой-то конгресс в Испании. Я всегда пытался представить себе, что делала Гюзель, потеряв его, как она жила.

Вторым человеком, утверждавшим, что Советский Союз вскоре распадется, был литовский политолог Александрас Штромас, недавний эмигрант, профессор одного из американских университетов. Правда, наш общий друг Томас Венцлова тоже не предвещал этому государству долгого будущего с тех пор, как, отслужив в советской армии, узнал, какие там царят неразбериха и коррупция. Однако Штромас прямо заявлял, что оно продержится еще несколько лет, но никак не десятилетий.

Какое великолепие! Какая нищета! Какая человечность! Какое бесчеловечие! Какая взаимная доброжелательность! Какое одиночество! Какая преданность идеалам! Какое лицемерие! Какое торжество совести! Какое двуличие! Америка противоположностей может (хотя и не обязательно должна) открыться перед успешными иммигрантами. Не достигшие успеха будут видеть лишь ее жестокость. Мне повезло, однако я всегда старался помнить, что обязан этим счастливой звезде, а не себе, что совсем рядом находятся целые районы, населенные несчастливцами. Скажу даже больше: мысль об их тяжком труде и несбывшихся надеждах, а также о гигантской системе тюрем, в которых держат ненужных людей, настраивала меня скептически по отношению к декорациям, то есть к аккуратным домикам среди зелени предместий.

В школьные годы Америка являлась мне белым хлебом и чашкой какао в рамках продовольственной помощи Гувера и даже рубашками в голубую полоску, а вскоре после этого — фильмами с Мэри Пикфорд и Чаплином. И как бы я удивился, восхищаясь несколько позже актрисой Сильвией Сидни, если бы кто-нибудь сказал мне, что моя и ее фотографии будут соседствовать на страницах «American Biography» [49] «American National Biography» — 24-томный американский биографический словарь, изданный в 1999 г. издательством «Oxford University Press». . Кино означало, что экспансия Америки уже началась, но то же самое означали и некоторые улицы — такие как Немецкая в Вильно или та улица в Дрогобыче, которую Бруно Шульц описал под названием улицы Крокодилов. Как я мог потом убедиться, на них были похожи бедные улицы в восточной части Манхэттена.

В этом столетии «зверь, выходящий из моря», поверг всех своих противников и соперников. Самым серьезным противником была советская Россия, ибо в столкновении с ней речь шла не только о военной силе, но и о модели человека. Попытка создать «нового человека» на основе утопических принципов была поистине титанической, и те, кто ex post недооценивают ее, видимо, не понимают, какова была ставка в этой игре. Победил «старый человек», и теперь при помощи СМИ он навязывает свой образ жизни всей планете. Оглядываясь назад, следует усматривать причины советского поражения в сфере культуры. Расходуя астрономические суммы на пропаганду, Россия так и не сумела никого убедить в превосходстве своей модели — даже в покоренных странах Европы, которые воспринимали эти попытки издевательски, видя в них неуклюжий маскарад варваров.

Противопоставляя демократическую Америку мрачному восточному тоталитаризму, «холодная война» лишала многих людей свободы суждений и даже ясности видения, коль скоро отсутствие энтузиазма к Америке могло восприниматься как крен в сторону коммунизма.

Двадцатый век перенес Америку в новую, неизвестную ей прежде реальность. В начале столетия художники и писатели бежали из страны, которая считалась тупой, материалистической, занятой только погоней за деньгами, в старые культурные центры Парижа и Лондона. В конце столетия художники и писатели из разных стран ездят в Америку как в страну невероятных возможностей. Уже не Париж, а Нью-Йорк становится мировой столицей живописи. В Америке у поэзии, сведенной в Западной Европе к чему-то вроде нумизматики, появились слушатели в университетских кампусах, кафедры, институты и премии. Я сознаю, что если бы остался во Франции, то не получил бы в 1978 году Нейштадтской, а затем и Нобелевской премии.

Сегодня уже трудно себе представить, насколько далека была Америка от Европы в начале века. Два континента разделял океан, а путешествие сопровождалось картинами кораблекрушений, печатавшимися весь девятнадцатый век в иллюстрированных журналах. Мое первое путешествие из Англии в Америку зимой 1945/1946 года продолжалось чуть ли не двенадцать дней. Маленькое суденышко усердно взбиралось на водяную гору, чтобы вновь оказаться во впадине и начать взбираться снова. Потом перелеты через Атлантику стали привычным делом, а раз я даже летел на французском «Конкорде»: к завтраку с вином как раз подали сыры, когда оказалось, что мы уже над Парижем.

Люди ездили в Америку, а вот возвращались редко. И все же это случалось. В деревеньке Пейксва, очень зажиточной и красивой, неподалеку от усадьбы, где я родился, бросался в глаза дом «американца». Затем случилось то, что в общих чертах дает представление о Литве, включенной в Советский Союз, то есть коллективизация. Деревня на краю большого леса помогала «лесным братьям». Всю семью «американца» уничтожили, дом сожгли, жителей деревни вывезли в сибирскую тайгу, а саму деревню сровняли с землей.

Вернулся из Америки и отец Янки, моей первой жены. До Первой мировой войны Людвик Длуский проработал несколько лет на металлургических заводах американского Восточного побережья. Я думал о нем, когда смотрел на ржавые скелеты заброшенных заводов вдоль реки Гудзон, к северу от Нью-Йорка. Вот на таких старомодных заводах пан Людвик и разделял судьбу обездоленных этой земли, работавших с утра до ночи без прав и привилегий, которых добились впоследствии профсоюзы. В Варшаве, куда он вернулся, ему приходилось нелегко, но труд был не таким изнурительным (он стал судебным рассыльным), и, по крайней мере, ему не было так одиноко.

Почему, имея возможность остаться в Америке, ты уехал, вдобавок бросив семью? Янка любила Америку и хотела, чтобы я остался, но боялась, что я буду ее этим попрекать. Мой авантюризм в опасном 1950-м имел свои границы. Я знал: в случае чего эти типы из Варшавы не тронут мою семью. Действительно ли я мог остаться? Полония затравила бы меня. Ведь я был виновен в серьезном преступлении: не она, а я создал первую в Америке кафедру польской литературы, поставив во главе ее профессора Манфреда Кридля [50] Манфред Кридль — см. статью «Кридль, Манфред». , — но на деньги Варшавы, то есть большевистские. Может, я и выжил бы независимо от Полонии, но мне хотелось попробовать продержаться до лучших времен в парижском посольстве. Попытка не удалась, и я оказался во Франции без денег и работы.