Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Оправдываясь перед читателем в выборе своего прозаического сюжета, завидуя тому писателю, который говорит о великих достоинствах человека, который не изменяет возвышенного строя своей лиры и не спускается со своей вершины к бедным ничтожным своим собратьям, Гоголь писал:

«Не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами, и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлечением; ему не позабыться в сладком обаянии им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные создания, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта, без разделения, без ответа, без участия, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество.

И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновения подымется из облеченной в священный ужас и блистание главы, и почуют, в смущенном трепете, величавый гром других речей…»

Автор даже намекнул, о ком будут греметь эти другие речи: «Может быть, в сей самой повести, – говорит он, – почуются иные еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов…»

Когда Гоголь писал эти строки, его надежды частью уже успели осуществиться. Прежде чем эти обещания были напечатаны, несколько глав второй части «Мертвых душ» были уже написаны.

Героем этой второй части поэмы остался все тот же Павел Иванович Чичиков, такой же мошенник, каким он был и в первой. Но только надлежащее возмездие покарало его плутни. Он не избег справедливого суда, как прежде, когда, скупив мертвые души, он сел в бричку и уехал. Правда, и преступление его теперь было более тяжкое: из хищника-приобретателя он стал подделывателем документов; и за одну такую подделку духовного завещания попал он теперь в тюрьму, пережив один из самых унизительных моментов своей жизни, когда ему пришлось на коленях обнимать сапоги величественного генерал-губернатора – отца всех обиженных и грозы всех преступных, владыки строгого, но милосердного, в котором Гоголь хотел воплотить торжество гуманной власти. И эта власть не сгноила Чичикова в тюрьме и в Сибирь его также не сослала. Вопреки всем законам, она и на этот раз позволила ему сесть в бричку и уехать, потому что автор имел на него свои виды. Автор, действительно, заметил в своем ничтожном и преступном герое способность к раскаянию и нравственному возрождению и хотел этим воспользоваться. «Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!» – говорил, глядя с укоризной и печалью на Чичикова, благороднейший миллионер Муразов, выхлопотавший ему прощение у генерал-губернатора. И этот резонер, олицетворение добродетельной и благомыслящей финансовой силы, взял на себя неблагодарную роль духовника Павла Ивановича и стал направлять его на доброе дело. Не о мертвых душах должен он подумать, а о своей бедной душе, не об имуществе, которое могут у него конфисковать, а о том, которого никто не может ни украсть, ни отнять… и Чичиков, слушая эти речи, задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства, ему самому необъяснимые, пришли к нему: как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поучением, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений… «Нет! полно, – сказал себе Павел Иванович, – пора начать другую жизнь. Пора в самом деле сделаться порядочным». Так каялся Чичиков, но он был еще далек от цели. Он вышел на свободу все-таки с не совсем чистыми помыслами. От приобретения новых мертвых душ он отказался, но от мысли заложить уже купленные пока не отрекся. «Заложу, – говорил он, – чтобы купить на деньги поместье, сделаюсь помещиком, потому что здесь можно сделать много хорошего», и эти благие планы, кажется, и должны были осуществиться в дальнейшем продолжении поэмы.

Если главный герой сохранил во второй части «Мертвых душ» свою порочную и ничтожную душу, то помыслы и сердце людей, его окружавших, значительно просветлели. Из круга людей ничтожных мы во второй части поэмы попадаем в общество людей гораздо более порядочных и с более сложным духовным содержанием. Среди этих новых лиц, с которыми мы знакомимся, встречаются, конечно, и люди умственно и душевно убогие: какой-нибудь Петух, у которого вся душа ушла в желудок, или сонный и лишенный воли Платон Михайлович, который никогда не знал ни страсти, ни печали, ни потрясения, или, наконец, полоумный Кошкарев, с его «главной счетной экспедицией» и «школой нормального просвещения поселян», тот самый Кошкарев, который хотел, чтобы крестьянин, идя за плугом, мог читать в то же время книгу о громовых отводах, который думал, что если одеть всех в немецкое платье, то науки возвысятся, торговля подымется и золотой век настанет в России. Но не эти лица стоят во второй части поэмы на первом плане. Есть много других, на которых автор сосредоточил преимущественно свою любовь и внимание. Между ними и действующими лицами первой части поэмы можно подметить известное сходство, и кажется иногда, что эти люди, с которыми Чичиков теперь столкнулся, – те же его старые знакомые, но только с душой более сложной и с умом более развитым [237].

Во всяком случае, как бы мы ни относились к этим новым лицам, мы подметим в них духовные стремления и потребности, которых совсем не было у героев прежних. Присутствие этих стремлений заметно и в Тентетникове, этом прообразе Обломова. Смешон он со своим сочинением, которое должно обнять всю Россию со всех точек – гражданской, политической, религиозной и философической. Но в душе этого «коптителя неба» осталась закваска идеализма, сохраненного им с того времени, когда он так благородно понимал свою задачу помещика, когда он бросил службу, чтобы работать на пользу вверенных ему людей. У него и теперь, при полной бездеятельности и лени, остался этот гуманный взгляд на ближнего, и как помещик он барин добрый – хотя и бесполезно живущий на свете, без всякой выгоды и пользы для себя, но и без ущерба для тех, кто от него зависит. Его обленившаяся и апатичная душа доступна и теперь хорошим и тонким чувствам: взять хотя бы те минуты, когда ему на память приходит его старый учитель Александр Петрович, этот «необыкновенный наставник, который имел некогда такое высокое нравственное влияние на души всех своих учеников, человек одаренный способностью читать в чужом сердце и вселять ему бодрость».