Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Столько консервативно-мирных лучей заставил автор упасть на ту серую картину русской жизни, которую набросал раньше. И помещикам, и крестьянам пророчил он светлую будущность. В раздаче этих обещаний обделил он снова одних только чиновников, т. е. опять не высших, а низших. Про них рассказал он и во второй части «Мертвых душ» много некрасивого.

Лжесвидетельства, доносы, подделка документов, наглый обман с переодеванием, насилие – все поставил он им в счет, и несчастный генерал-губернатор, глядя на них, должен был воскликнуть: «Ни одного чиновника нет у меня хорошего, все – мерзавцы». Гоголю стало, однако, жаль добродетельного начальника, и ему в утешение он попытался набросать тут же силуэт какого-то молодого человека, на лице которого изображались труд и забота, который, не сгорая ни честолюбием, ни желанием прибытков, ни подражанием другим, служил только потому, что был убежден, что ему нужно быть здесь, а не на другом месте, что для этого дана ему жизнь…

Такова была в общих чертах тенденция, какую проводил наш моралист во второй части своей поэмы. Она должна была смягчить впечатление первой части и укрепить в читателе его любовь к многогрешной родине. Автор имел теперь больше права выставлять напоказ свой патриотизм, и вся эта история возрождения грешников и должна была быть сведена в конце концов к прославлению русской натуры. «У русского человека, даже и у того, кто похуже других, все-таки чувство справедливо, – говорил Гоголь… – и нигде в других землях не трепещет так возвышенно пылко молодое сердце, как в России!»

«Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: „вперед!“; кто, зная все силы и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить на высокую жизнь русского человека?» – спрашивал писатель, имея уже наготове про себя тайный горделивый ответ.

Его поэма должна была заключать в себе этот призыв ободрения, это давно желанное слово «вперед!» – и потому, конечно, она не могла оборваться на том моменте в жизни героев, о котором автор теперь рассказывал. Если эта вторая часть поэмы была необходима как пояснительное и умиротворяющее продолжение первой, то она сама требовала также продолжения. Нельзя было покинуть этих людей, когда они находились на пути к обновлению. Нужно было пройти с ними весь этот путь и оставить их, если не среди нового дела, то, по крайней мере, в преддверии его. Слишком еще мало было в поэме света и добра, чтобы она могла соответствовать своему назначению, т. е. служить руководством к нравственному перевоспитанию читателя и свидетельством нравственного же усовершенствования автора. Нужна была третья часть, которая относилась бы к первой, как рай относится к аду, свет к тени, добродетель к пороку. Все, на что способно было «справедливое русское чувство», все должно было одеться в плоть и кровь, и только тогда религиозная, патриотическая и нравственная идея автора нашла бы себе полное обнаружение и воплощение.

И Гоголь думал об этой третьей части «Мертвых душ», думал, может быть, в то же самое время, когда отделывал первую и набрасывал вторую.

О плане и о содержании этой третьей части почти ничего неизвестно. Есть только указания, что в ней должны были вновь появиться некоторые из действующих лиц первой части, в том числе и Плюшкин, но не затем, чтобы заставить читателя содрогнуться при мысли о ближнем, а, наоборот, затем, чтобы укрепить в нем веру в человека. Павел Иванович Чичиков оставался по-прежнему героем поэмы, и ему предназначалась особенно важная роль, если верить показанию одного из друзей Гоголя. «Помнится, – рассказывает архимандрит Феодор, с которым Гоголь в последние годы своей жизни сблизился [238], – помнится, когда кое-что прочитал я Гоголю из моего разбора „Мертвых душ“, желая только познакомить его с моим способом рассмотрения этой поэмы, то я его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностью. Я возразил, что мне только нужно знать, оживет ли, как следует, Павел Иванович? Гоголь, как будто с радостью, подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам царь и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма. „А прочие спутники Чичикова? – спросил я Гоголя. – И они тоже воскреснут?“ [239]– „Если захотят“, – ответил он с улыбкой и потом стал говорить, как необходимо далее привести ему своих героев в столкновение с истинно хорошими людьми».

Найти этих истинно хороших людей было, конечно, нетрудно, и, вероятно, Гоголь имел их на примете, но только воплотить их в образах он был уже не в состоянии. Одиннадцать лет промучился он (1840–1952), сочиняя продолжение для первой части своей поэмы, все раздвигая и расширяя ее рамки, и, наконец, сжег все, что успел создать, признав, что написанное не соответствует своему великому назначению. Он разочаровался в своих силах и как моралист, и как художник. Как моралист он был недоволен тем, что его поэма «не указывает для всякого путей и дорог к высокому и прекрасному», т. е., что она не творит чуда; как художник он приходил в отчаяние от того, что талант его ослабевал с каждым годом, что в картине его не было жизни, что лица выходили бледные и становились в неестественные положения… И он был прав, осуждая свое творение: талант бытописателя угасал в нем под сильным давлением до болезненности разросшегося романтического настроения его души, которая начинала питаться теперь не впечатлениями настоящего, а туманными чаяниями грядущего.

Но в конце 30-х годов, когда Гоголь за границей дописывал первую часть «Мертвых душ», он не догадывался о возможности таких мучений. Талант его был в полном цвету, надежд много, грандиозное продолжение поэмы рисовалось его воображению ясно, он думал, что как художник и моралист он осилит все трудности, – и, бодрый, возвращался он на родину осенью 1841 года затем, чтобы приступить к печатанию первых «похождений Чичикова», с которых он решил начать свою душеспасительную проповедь на тему о нравственном самоусовершенствовании человека.

Гоголь вернулся в Россию в веселом настроении духа, но оно испортилось очень скоро. В этом частью была виновата его странная психическая организация, для которой сознание законченного труда всегда бывало тягостнее, чем самый процесс работы. Гоголь как художник никогда собой доволен не был и, конечно, еще менее был доволен теперь, когда он привозил на родину частицу неоконченного, грандиозного по замыслу романа, который так тесно слился с «делом» его собственной души. Приступая к печатанию первой части «Мертвых душ», автор все-таки жил мечтой об их продолжении, а не чувством довольства тем, что уже было создано… Он нервничал, и эта нервозность едва ли требует пояснения, в особенности если принять во внимание, как самолюбив был автор и какие надежды он возлагал на свою поэму. Мысль, что и на этот раз он рискует остаться непонятым, могла испортить всякое веселое настроение.