Николай Шубкин - Повседневная жизнь старой русской гимназии

Между тем такая огромная страна, как Россия, просто не могла существовать без врачей и учителей, инженеров и техников, землемеров и статистиков, без специалистов в самых разных сферах материальной и духовной жизни. Они не были святыми, они ошибались и грешили. Но отнюдь не были они прибитыми жалкими ничтожествами или «предателями», возлюбившими теорию больше народа, а часто людьми самостоятельно и широко мыслящими, соразмерявшими свои дела с нуждами и судьбами страны, совестливым и, с чувством собственного достоинства. Но если жизнь тогдашней деревни благодаря очень важной работе наших писателей все более полно и жизненно отражается в литературе, то предреволюционный учитель еще ждет своего художника-исследователя. И кто знает, может публикация этих материалов подтолкнет, поможет ему?

«Дневник словесника» любопытен и как социально-педагогический документ, рисующий как бы изнутри жизнь предреволюционной школы в заштатном сибирском городке. Тут и организация учебного процесса, и финансирование гимназии, и взаимоотношение с местными властями, округом, министерством. Здесь и педагог на уроке, его взаимоотношение с учениками, классными дамами, коллегами. Поскольку тогдашняя гимназия не только готовила молодежь к поступлению в вузы, но и вела подготовку учителей для народных школ, особое внимание уделяет автор проблемам обучения и воспитания будущих учителей-словесников. В «Дневнике» сомнения, творческие поиски педагога, неудачи и радости — все, что сопутствует великому учительскому делу. «Самое дело, — записывает Н. Ф. Шубкин после многих полных горечи страниц, — мне с каждым годом все больше нравится. Временами я прямо влюблен в него». Старшеклассники, абитуриенты, молодые педагоги, да и вообще все, кто всерьез задумывается о нашей современной школе, извлекут из этих записок реалистическое представление о том, как видели учительскую профессию наши предшественники, как понимали они свое назначение.

В то же время публикуемые записки — это «Дневник словесника» — преподавателя русской литературы. В нем почти на каждой странице разговор об интерпретации произведений великих деятелей русской культуры, интерес к творчеству которых растет у нас с каждым годом, споры о наследстве которых не затухают не только на ««границах литературных журналов, но и дома, на работе, в школах, вузах. С этой точки зрения «Дневник словесника» — документ литературный, представляющий интерес для критиков, публицистов, писателей, особенно тех, кто хотел бы глубже войти в атмосферу тех лет.

Не научившись сопереживать тому, что в прошлом духовно потрясало человечество, нельзя воспитывать себя как человека нравственного. Но можем ли мы хотя бы немножко понимать людей другой эпохи, наших предшественников, наших предков (слово-то само пишется с трудом: так оно испорчено современным жаргоном), когда мы далее не представляем себе, как они жили, какие вопросы их волновали, какие идеалы их вдохновляли.

Скажите, например, откуда взялась в России идея бескорыстного служения своему народу? Ведь это не фикция. Она была знаменем целых поколений русской интеллигенции. Может быть, она порождена комплексом вины, отчетливо проявившимся у дворянской интеллигенции в XIX в.? Но у автора этого дневника не было и не могло быть этого комплекса, ибо он сам из народа: его отец был крепостным рабочим. Тогда, возможно, эту идею породила русская литература с ее высокими нравственными и социальными идеалами? Ее мощное воздействие, обострявшее нравственное чувство, испытали на себе все отряды интеллигенции.

А может быть, эта идея народнического происхождения? Оценка таких исторических движений, конечно, весьма трудная задача, и нельзя судить о них лишь по работам их идейных противников или по их собственным декларациям. Нужно помнить, как дифференцировалось народничество: одни пошли делать революцию, другие стали культурными работниками, отнюдь не отказываясь от идеалов своей молодости. Важно, чтобы тайные съезды, конспиративные квартиры, нетерпение лидеров, расколы, бомбы не заслонили культурный, психологический, нравственный результат народничества. А он значителен. Земство, врачи, статистики, народное учительство, осененные идеей служения народу, — вот внешне незаметное ответвление корневого ствола, которое глубоко проросло в народную толщу и которое много определяло в реальном росте в предреволюционные годы. Я далек от того, чтобы утверждать, что читатель найдет в публикуемых записках ответы на эти вопросы, но они витают над «Дневником словесника», заставляя вновь и вновь задумываться: «А сохранилась ли эта нравственная традиция сегодня?»

В записках Н. Ф. Шубкина — будни словесника. Но читатель, естественно, постарается извлечь из них то, что помогает ему лучше понять свое «социальное происхождение», характерные нравственные черты народа.

В этой сфере одним из главных предметов спора, который продолжается уже целый век, — вопрос о трудолюбии русского народа. Есть давно насаждавшаяся точка зрения, что все российские беды имеют одну главную причину — русскую лень, что одна страсть у Иванушки — русская печь. Решительно отвергая эти взгляды, Ф. М. Достоевский требовал учитывать исторические и социальные условия: «Когда русский человек если и лежал на печи или только и делал, что играл в карты, то единственно потому, что ему не давали ничего делать, не пускали его делать, запрещали ему делать. Но чуть лишь у нас раздвинулись заборы, то русский человек тотчас же обнаружил скорее лихорадочное беспокойство и нетерпение в стремлении к делу и даже неустанность в деле, чем желание лезть на печку».

Только, видно, слабо раздвинулись заборы, поскольку сорок лет спустя (1916 г.) М. Горький говорит о том, что у нас «труд не даст радости еще и потому, что он подневолен, ограничен надзором со стороны командующих нами людей, им же несть числа… Помешать работающему всегда легче, чем помочь ему. У нас мешают работать с особенным удовольствием. Тому, кто может и хочет работать, приходится побеждать кроме равнодушия азиатски-косного общества еще острое недоверие администрации, которая привыкла видеть в каждом сильном человеке своего личного врага. Здесь человеку дела неизбежно всячески извиваться, обнаруживая гибкость ума и души, — гибкость, которая иногда и самому ему глубоко противна, но без применения которой дела не сделаешь. И человек расточает ценную энергию свою на преодоление пустяков. Лучеиспускание человеческой энергии в пустоту общественной косности — огромный убыток, который ничем и никем не возмещается» [1] Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. М., 1916. С. 30, 31, 32. .