Николай Шубкин - Повседневная жизнь старой русской гимназии

24 января

Замечаю за собой действительно непедагогичные замашки. Сегодня, например, когда ученица, спрошенная мной, отказалась отвечать, я довольно резко «отчитал» ее, уязвив тем, что она наполучала двоек на репетиции. А когда другая ученица болтала во время урока, я, сделав замечание, напомнил ей о неудачном конспекте и слабо данном уроке как следствии ее невнимания. Замечания, конечно, иногда необходимы; хорошо и мотивировать их. Но у нас, учителей, это часто переходит в язвительные упреки, бьющие по самолюбию учащихся. Очевидно, тут много действует несколько олимпийское положение учителя в классе, гарантирующее его от таких же ответов. У меня, например, это выходит обыкновенно во время уроков. Когда же имеешь дело с отдельными ученицами (например при проверке конспектов), то здесь обращаешься уже гораздо человечнее, относишься к ним более снисходительно и корректно.

Специалисткам давал сегодня темы для домашних работ (о Толстом). И-и начала стонать, что темы скучные (о народничестве Толстого и его исторической философии). Тогда я предложил ей и вообще желающим писать и другие темы. На мои вопрос, о ком бы она желала писать, И-и сказала: «О Гаршине». Я предложил еще две темы: «Интеллигенция 90-х гг. по произведениям Вересаева» и «Основные мотивы творчества Якубовича». И-и темы, видимо, понравились. Рассказы Вересаева многие читали и тут же начали обмениваться некоторыми впечатлениями. Якубович И-и оказался тоже хорошо знакомым, но писать она не хочет о нем именно оттого, что, как она говорила, уж очень много читала о нем. Я был, конечно, приятно удивлен этим.

25 января

На уроке педагогики я сегодня рассказывал об эмоциях, причем, говоря об эгоистических чувствах, сказал, что любовь к себе проявляется даже и тогда, когда человек убивает себя, т<���ак> к<���ак> этим ом желает избавиться от страданий. И-и прервала меня и стала возражать, что не всякое самоубийство можно объяснить любовью к себе (эгоизмом): иногда человек убивает себя именно потому, что считает себя вредным для других или потому, что не может помочь им. А когда я попытался и это свести к эгоизму, понимаемому в более распространенном смысле, она назвала это схоластикой. Я хотел было еще возражать ей, по некоторые стали говорить, что этот спор для них скучен, — тогда я опять обратился к дальнейшему изложению. Но в общем такие случаи, по-моему, оживляют занятия, будят мысль. И потому я охотно выслушиваю серьезные возражения даже тогда, когда они нарушают ход урока.

На словесности и у меня, и у учениц в последнее время проявляется стремление заниматься по-новому, не так официально поставить разбор произведений (т.е. спрашивание). Сегодня, например, они сначала пожелали даже составить характеристику Пьера Безухова всеми сообща. Но связной характеристики, конечно, получиться не могло. И тогда одна ученица, с согласия других, начала последовательно рассказывать. Но когда она кончила и я стал вызывать желающих так же сделать характеристику Андрея Болконского, то добровольцев не нашлось, девицы стали препираться. Пришлось самому вызвать одну из них, т.е. обратиться к обычному спрашиванию.

На уроке педагогики, когда я рассказывал, Б-ва, сидя на первой нарте, начала читать какую-то книжку. Я негромко сказал ей, прервал свой рассказ, что лучше бы слушать, т<���ак> к<���ак> потом ей же придется больше тратить времени на подготовку; теперь же я все равно мешаю своим рассказом сосредоточиться на книге. Б-ва улыбнулась, положила книгу и все остальное время слушала. А сделай ей резкое замечание — и результаты получились бы иные.

26 января

В перемену подошла ко мне восьмиклассница, которая вчера заупрямилась отвечать по словесности, когда другие ученицы стали указывать на нее как на могущую рассказать. Она была сегодня, видимо, смущена и просила у меня извинения за вчерашний инцидент, объясняя его своим недовольством подругами, которые, не желая сами отвечать, хотели взвалить это на нее.

На педагогике ученицы сегодня отвечали (у меня принято по этому предмету один урок рассказывать, а другой спрашивать). Речь шла, между прочим, о похвалах и порицаниях в применении их к воспитанию и обучению. Я об этом не рассказывал, в учебнике же эти меры признаются, хотя и условно. Но отвечавшая урок ученица, высказывая свои взгляды, стала совсем отрицать эти меры как вредные в педагогическом отношении. Возник опять обмен мнений. Большинство, по-видимому, тоже склонилось к этой мысли. А Х-ва (которая отослала) в конце концов признала, что хвалить иногда можно. Но порицать, по ее мнению, все-таки нельзя. Надо только указать, чем нехорош поступок, какие могут быть от него дурные последствия; стыдить же за него человека не следует. А между тем как часто мы, педагоги, грешим против этой здравой педагогической идеи!

27 января

«Шаг вперед — два шага назад», — так идет установление моих отношений с восьмиклассницами. Только было несколько наладилось дело, как сегодня опять вышел но словесности пренеприятный инцидент. Идя в класс, я показался в дверях залы, чтобы гулявшие там девицы шли на урок. Большинство пошло вслед за мной. Двое же из них (возможно что и не видавшие меня, но во всяком случае видевшие удаление остальных подруг), а именно З-на и И-и все не являлись. Я успел уже записать все, что надо в журнале. Надо было кого-то вызывать, а З-ной и И-и все не было (обе они еще не были спрошены). Наконец явилась И-и. И я сразу же, возмущенный всегдашним опаздыванием их на урок, начал резко отчитывать ее. А потом вызвал ее отвечать урок (так и сказал для большей официальности: «Отвечайте», а не «Расскажите о том-то» или «Сделайте характеристику того-то», как говорю обычно). И-и отвечала недурно, хотя и не без погрешностей. И уже во время ее ответа явилась в класс З-на, близкая подруга И-и, но девица далеко не такая умная и притом не из старательных. Я обрушился тогда на нее, упрекая, что они сознательно выжидают, пока я вызову кого-нибудь другого, или выходят из класса, ожидая, что сейчас спросят, называя это «уловками, непростительными для восьмиклассниц». А когда я кончил спрашивать И-и, то обратился к З-ной, и она тоже начала отвечать, видимо, зная сегодняшний урок. Но при одном затруднении послышались подсказы; я, решив, что это ее «вывозит» со подруга И-и, сделал ей замечание. Это переполнило чашу терпения самолюбивой девушки. Она начала со слезами в голосе говорить, что я всегда вымещаю дурное настроение на ней и З-ной, тогда как другие безнаказанно опаздывают в класс, являясь иногда целой толпой; что никакой уловки здесь нет и что я сержусь из-за каких-то пустяков. Немного поговорив, И-и расплакалась. Я был сильно смущен этим. Мне сделалось жаль И-и, и я сказал, что вовсе не хотел обидеть ее; если же ей это показалось обидным, то я извиняюсь. Урок вскоре кончился, и я расстался со своими специалистками в очень подавленном настроении. Лишь против И-и я за последнее время действительно ничего не имею. Наоборот даже, я очень ценю ее ясный, критический ум, умение писать и любовь к литературе. Это наиболее выдающаяся из всех словесниц, и к мнению ее я обыкновенно внимательно прислушиваюсь. Совсем иные чувства вызывает во мне ее подруга З-на, которая антипатична мне своей всегдашней небрежностью. Она-то главным образом и навлекла мои подозрения в намеренном опаздывании, т<���ак> к<���ак> незнание урока довольно обычное для нее состояние. Возможно даже, что моя антипатия к ней приводит иногда и к более пристрастному отношению, чем к другим. От этого очень трудно уберечься. И сегодняшняя вспышка, хотя и не была беспричинной, но — вследствие этого же отчасти — приняла такую резкую форму, незаслуженно задевавшую за компанию и Н-и. Спрашивание же урока у ученицы, только что мной же взволнованной, было, конечно, вовсе непедагогично, и только подлило масла в огонь, т<���ак> к<���ак> И-и очень дорожит баллами, и отвечать хуже, чем обычно, ей было неприятно. Поэтому не на словах только, а на самом деле я чувствую себя перед ней виноватым.