Николай Шубкин - Повседневная жизнь старой русской гимназии

Теперь, у меня в полном ходу пробные уроки моих «словесниц» по специальности. Но Б-ский, видимо, поглощенный «высшей политикой», не обращает на них никакого внимания. Из шести уроков он был только на одном. Да и то проявил себя только новой бестактностью. В середине урока он вдруг сорвался с места и устремился к дверям. Урок прервался. Ученицы вскочили на ноги. И что же оказалось? Сидя за уроком, он следил в окно за тем, что делается во дворе гимназии. Заметил там какие-то непорядки (кажется, одна из учениц скатилась, стоя на коленях) и, ни на что не обращая внимания «в состоянии запальчивости и раздражения», прервал урок, побежал во двор и раскричался на катавшихся там учениц.

6 февраля

Сегодня на пробном уроке в приготовительном классе во время перерыва пели «Буря мглою небо кроет». Стихотворение это полностью помещено в употребляющейся в этом классе хрестоматии Тихомирова «Вешние воды», и девочки так и пропели его. Но председатель взбеленился на это. Ему показалось неудобным (а может быть и намек нашел!) печь: «Выпьем, добрая подружка!» И результаты из этого получились самые неожиданные: не только пение этой песни, но даже и вообще пение за уроками в приготовительном классе, мало того — даже и самые перерывы (необходимые — при часовых уроках — для отдыха детей) им запрещены. Когда я попросил объяснений, то он не нашелся ничего сказать, кроме совершенно нелепой фразы: «Здесь министерская, а не частная гимназия. А разве указано в каких-нибудь министерских правилах об этих перерывах?» На этот довод, достойный унтера Пришибеева («Разве в законе где писано, чтобы народ табуном ходил?»), я начал было возражать, ссылаясь на данные дидактики и педагогики; но Б-ский не пожелал и слушать, повернулся и пошел, не останавливаясь, хотя я настойчиво шел за ним и продолжал говорить. Наконец, я категорически поставил ему вопрос: «Можно или нет устраивать перерывы?» «Это дело мое и начальницы», — отрезал Б-ский. «Но ведь я являюсь руководителем практических уроков. И кто же будет в ответе, если они теперь пойдут плохо? Неужели же мое мнение не имеет никакого значения?» — «Вы тут ни при чем», — ответил председатель. После чего я, раздосадованный, прервал с ним всякие дальнейшие рассуждения.

Надо было идти на урок словесности в VIII классе. Настроение было самое скверное. А тут еще перед этим разговором Б-ский только что осведомился, что мы будем сегодня делать; поэтому можно было ждать его на урок. А мы как раз начали читать сказку Л. Толстого об Иване Дураке, где в сказочной форме так хорошо отразились его взгляды. Читать это при Б-ском было бы невозможно. Поэтому я предупредил учениц о возможном приходе председателя и начал их спрашивать. Мое настроение передалось и классу. Было крайне тягостное и напряженное состояние. Наконец, мы решили, что Б-ский не придет. Снова была вытащена сказка. Принялись за чтение. Настроение у всех сразу поднялось. Послышался смех. Мысль заработала. И даже мое настроение, созданное выходкой Б-ского, постепенно рассеялось.

Хорошо еще, что с нынешним VIII классом так легко ладить. Это много облегчает нынешний тяжелый год. Правда, случаются и здесь неприятности, но они скоропреходящи и разрешаются благополучно, не оставляя дурных следов на наших отношениях.

Недавно оскандалились восьмиклассницы на методике арифметики. Шло решение задач, и некоторые из них не в состоянии были решить даже простых задач на пропорциональное деление (из курса начальной школы), вернее, просто не хотели пошевелить мозгами, а другие даже не слушали их разбора. Я рассердился и поставил особенно отличившимся три единицы. Но на следующий день мы занимались уже как ни в чем не бывало. Некоторые из них порядочные «дурилы», но все это просто ребячество, и я останавливаю их самым добродушным тоном; иногда что-нибудь состришь на их счет, иногда сам не удержишься и рассмеешься их шалостям. На днях, когда двое из них «разболтались» на словесности, я опять несколько рассердился и пригрозил одной из них единицей за непослушание. После урока же подошла ко мне ее подруга К-р и попросила, чтобы я ей поставил единицу, так как ту ученицу насмешила она. Я рассмеялся и сказал, что ни той, ни другой ничего не поставлю.

8 февраля

С утра в гимназии начались неприятности. На пробном уроке, подчиняясь нелепому предписанию председателя, занимались без отдыха. Заставили учениц только 2 раза встать и сесть. Приготовишки совершенно не отдохнули, и во вторую половину урока было жалко смотреть на них: такой утомленный вид был у них. Урок пошел вяло, соображать ученицы не могли, ошибались в самых простых задачах, руки уже не подымались, как раньше. Да и не мудрено! Разве могут без отдыха заниматься арифметикой целый час такие малыши? Председатель, правда, вчера снизошел и сказал, что перерыв делать можно, но во время перерыва он не позволил устраивать пения (которое так оживляет детей), а велел заставить детей постоять минут пять ничего не делая. Что же, спрашивается, это за отдых? И в каких методичках или циркулярах нашел он, что ничем не занятое время, соединенное с сидением на месте, составляет полезное времяпрепровождение? Таких теоретических возражений не только я, а даже любая восьмиклассница могла бы привести сколько угодно. На практике же приходится делать как раз наоборот. И смотря на то, как идет при таких условиях урок, невольно проникаешься чувством раздражения и досады. А тут и еще сюрпризы. Недавно председатель брал себе на просмотр письменные работы учениц младших классов, и когда выдал их обратно, то оказалось, что рядом с баллами учительницы он наставил своих баллов, и все ниже, чем у нее. Насколько справедлива его оценка, я не знаю, но самая форма, в какой он выразил свое несогласие с оценкой учительницы, опять-таки унизительна для нее и бьет на то, чтобы подорвать ее авторитет в глазах учениц.

Под влиянием таких впечатлений пошел я и на свой урок в VI классе. Вчера им были розданы классные сочинения, за которые почти половине учениц были поставлены неудовлетворительные баллы (почти все из-за орфографии, которая в этом классе феноменально слаба). К сегодняшнему уроку они должны были исправить все свои ошибки и объяснить каждый такой случай соответствующими правилами. Но при начале же урока одна из них самоуверенно заявила, что она не исправляла, потому что не знала, что это задано (хотя и была тогда в классе). Отговорка была совершенно неосновательная, если не сказать — нахальная, и я поставил этой девице единицу. Когда же вызвал другую ученицу Р-ву и попросил ее объяснить свои ошибки, то она запуталась в самом простом случае («ь» в неопределенном наклонении), а когда я стал давать наводящие вопросы, то она разобрала неопределенное наклонение как повелительное. «Хорошо же вы подготовились», — сказал я и, посадив Р-ву, поставил ей тоже единицу, раздосадованный её небрежным отношением к делу. Р-ва начала плакать, потом этот плач перешел в истерику, она убежала в коридор и там со слезами причитала, что я потому к ней так отношусь, что она некрасивая. Это уж была явная клевета, т<���ак> к<���ак> при оценке познаний учениц их наружность и мое личное отношение к ним не сказывается. Примеров этому можно найти сколько угодно в этом же классе. Но разнервничавшаяся девица искала, чем бы уязвить меня, чтобы свалить с больной головы на здоровую. Общее же настроение в классе, создавшееся еще с прошлого года благодаря классной даме В-вой и направленное против меня, способствовало появлению такой идеи. Раз я плох и несправедлив, то почему не приписать мне и это? И хотя я осознавал, что это ложь, но настроение было уже испорчено. В самом деле, пусть это клевета, но если у учениц могут появляться такие упреки по моему адресу, то имею ли право я заниматься с ними?