Владимир Новиков - Пушкин

Веневитинов — глава кружка «любомудров» (русская калька греческого слова «философ»). Еще любомудров с легкой руки Соболевского называют «архивными юношами» — по месту службы некоторых из них. Затевается журнал «Московский вестник», издавать который будет писатель и историк Михаил Погодин. С ним Пушкин знакомится у Веневитинова. В этом доме, что в Кривоколенном переулке, где живут Дмитрий и его брат Алексей, 12 октября происходит пятое уже чтение автором «Бориса Годунова», самое историческое.

Присутствуют братья Иван и Петр Киреевские, братья Федор и Алексей Хомяковы, Степан Шевырев — цвет будущего славянофильства. Как скажет потом Шевырев, во время этого вдохновенного чтения Пушкин выглядит «красавцем». Помимо «Годунова» звучат «Песни о Стеньке Разине», впервые исполняется недавно сочиненный пролог к «Руслану и Людмиле»: «У Лукоморья дуб зеленый…». Всеобщий восторг, полный триумф.

Вскоре Алексей Хомяков собирает у себя на Петровке будущих сотрудников «Московского вестника». Среди гостей — Пушкин и польский поэт Адам Мицкевич. Между лидерами двух славянских литератур сразу возникает близость, человеческая и творческая.

Создатели нового журнала рады участию в нем Пушкина. С ним заключается особый договор на 10 тысяч рублей в счет предстоящих публикаций (реально, как свидетельствует Шевырев, будет выплачена 1 тысяча, которая уйдет на оплату карточного долга).

Пушкину интересны «любомудры», молодые, образованные, полные вольнолюбивых мечтаний («ребята теплые, упрямые», — напишет он о них потом Дельвигу). Но их увлеченность немецкой философией, умственными абстракциями ему довольна чужда. Вспомним ту легкую иронию, с которой описан во второй главе «Онегина» Владимир Ленский, «с душою прямо геттингенской». Эта глава, кстати, как раз в октябре 1826 года выходит отдельным изданием.

Пушкин способен увлечься самыми разными идеями, но ни от одной он не попадает в зависимость. Воплощать философию в образах и сюжетах — это не для него. Пушкин творит свободно, а его произведения (по отдельности и в целом) потенциально философичны . То есть они многозначны и могут быть трактованы разными способами. Такое искусство, по большому счету, и сложнее, и выше «идейного». Недаром одним из самых преданных Пушкину писателей в ХХ веке стал Владимир Набоков, ни в грош не ставивший «литературу больших идей».

В «Московском вестнике» появятся пушкинские тексты: это и сцены из «Бориса Годунова», и отрывки из «Евгения Онегина», и программные стихотворения «Пророк» (под названием «Поэт»), «Поэт и толпа» (под названием «Чернь»), «Поэту» и многое другое. Но не удастся Пушкину внедрить в журнал близких ему поэтов: не приживутся там Баратынский и Языков. После смерти Веневитинова, отъезда за границу некоторых молодых и активных сотрудников журнал начинает хиреть. Читательского успеха нет. Тираж — 600 экземпляров, а потом и вполовину меньше. Пушкин отдаляется.

Куда более успешен «Московский телеграф», издаваемый Николаем Полевым, сделавшим ставку не на поэзию и прозу, а на критику, публицистику, материалы по науке и истории, экономике, торговле («бизнесу», как сказали бы сегодня). Журнал боевой, чуткий к духу времени. До некоторой степени здесь предвосхищен тот идейный вектор, который сто с лишним лет спустя обнаружится в шестидесятническом «Новом мире» Александра Твардовского. Плюс к тому богатый визуальный ряд: модные картинки, гравюры, портреты знаменитостей, рисунки мебели и экипажей.

Там на первых ролях Вяземский, через него Пушкин передавал свои стихи. Будут в этом журнале и статьи Пушкина. Еще из Михайловского в письме к Полевому он назвал «Московский телеграф» лучшим «из всех наших журналов». Но при личной встрече в Москве у Пушкина с Полевым сближения не происходит, несмотря на явный пиетет издателя по отношению к поэту. Младший брат издателя Ксенофонт Полевой видел возможную причину в аристократическом высокомерии Пушкина: Полевые по происхождению были купцами. Дело, по-видимому, обстоит сложнее. Для Николая Полевого ориентиром остается романтизм, а Пушкин уже живет чем-то другим.

Пушкин постепенно приближается к своему литературному одиночеству. И понимает его неизбежность: «Итак, никогда порядочные литераторы у нас вместе ничего не произведут! Все в одиночку», — сетует он в письме Вяземскому по приезде в Михайловское 9 ноября.

IX

В Михайловском он пишет заказанную Николаем I через Бенкендорфа записку «О народном воспитании». Скованный официальным «форматом», Пушкин тем не менее проводит здесь некоторые искренние идеи. Критикует домашнее воспитание, доказывает необходимость общественных учебных заведений. Предлагает отменить экзамены на чин, ставшие вследствие общей продажности «новой отраслию промышленности». Естественно, высказывается против телесных наказаний. Защищает заграничное образование и приводит как положительный пример учившегося в Геттингене Николая Тургенева — в то время, как того, находящегося в Англии, начали заочно судить за участие в декабристском движении.

Некоторые положения записки сохранят актуальность и много лет спустя. Например, такое: «История в первые годы учения должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений. К чему давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное?». В дальнейшем же советует изучать историю по Карамзину.

Царь через Бенкендорфа вежливо благодарит Пушкина, но не поддерживает идею «просвещения», предпочитая ей «нравственность». «Мне вымыли голову», — так резюмирует ситуацию сам Пушкин.

Николай I не очень понимает поэта, а поэт хочет понять царя.

Пушкин вернулся из ссылки зрелым человеком и художником. Он выстроил свой мир, который еще можно дополнять, расширять. Литературные рамки ему уже тесны, хочется мысленно сравнивать себя не с коллегами по цеху, а с вершителями истории. Это не гордость, не амбиция, а тяготение к простору, к глобальному масштабу. У него уже есть опыт творческого перевоплощения и в царя Бориса, и в Самозванца.

Возможен ли диалог властелина с властелином? Властителя дум с властителем огромной страны?

«Он верит в знанье друг о друге / Предельно крайних двух начал», — скажет через сто десять лет Борис Пастернак, когда так же будет пытаться разгадать тайну властной харизмы, проникнуть во внутренний мир тирана. Но Пастернаку-то хорошо известен пушкинский опыт, и он с горькой иронией перефразирует пушкинские «Стансы»: «Столетье с лишним — не вчера, / А сила прежняя в соблазне / В надежде славы и добра / Смотреть на вещи без боязни». После чего будет стараться уйти в тень, погрузиться в неизвестность. До поры это ему удастся.