Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

– Так говорят евреи: «Сара, моя жизнь» («Sara Leben»). Мы же говорим: «Любовь моя» («Meine liebste»).

В этом его замечании почувствовался душок антисемитизма. Я ответил ему:

– «Vita» означает «жизнь», и этим словом свою сердечную привязанность выражал римлянин, а не еврей.

Шультхесс рассердился:

– Мое замечание касается немецкого языка, а не понимания материала.

Шультхесс вел семинары по латинской стилистике; на этих семинарах мы переводили Моммзена на латынь. Семинары по стилистике были для меня очень интересны в качестве «дополнительного образования». Шультхесс в каждой фразе искал слово, которое было основным и на которое падало главное смысловое и логическое ударение всей фразы. На мой взгляд, такой подход особенно полезен для изучения древнееврейской литературы, значительная часть которой представляет собой литературу изустную. Не только слова пророков передавались из уст в уста и лишь потом были записаны, некоторые другие виды библейских текстов – история праотцев и эпосы, священные песни С «ширей кодеш») и афоризмы – также имеют изустную основу. И не стоит забывать, что в изустных текстах главный смысл фразы зачастую скрывается именно в ее интонации. Поэтому если внимательно изучать логическую и смысловую структуру фраз, то становится возможным для многих фрагментов библейских текстов отыскать новое объяснение, отличающееся от классического. Как-то раз я заявил об этом Шультхессу, и ему эта идея очень понравилась. И, кстати говоря, я пользовался этой системой на семинарах Марти. Мы читали тексты Бен-Сиры {700}, а он рассказывал нам про Исайю. Я взял себе за правило подробно прорабатывать учебный материал, внимательно прочитывал тексты Бен-Сиры и Исайи, стараясь в каждой фразе отыскать ключевое слово и на его основе найти актуальный «исторический» смысл. За этот метод, который я затем использовал при преподавании Танаха, я очень благодарен профессору Шультхессу.

Чувствовалось, что Шультхесс недолюбливает евреев, а ко мне, похоже, у него была особая «антипатия». Я был для него Евреем с большой буквы. Однако спустя некоторое время я узнал, что свое отношение к студентам, которые выглядели с его точки зрения слишком «по-еврейски», Шультхесс проявляет самыми разными способами и что я такой не один. Среди слушателей его лекций был Гриншпон, юноша из Полтавы, который приехал в Эрец-Исраэль через Галицию, работал учителем в поселении, а ныне учился в Бернском университете. Гриншпон был деликатен и скромен, мягкого нрава, с чистой душой, хорошим образованием и приятными манерами. Он втайне писал стихи (впрочем, несколько его стихотворений были опубликованы в журнале «ха-Шилоах» под ред. И. Бен-Давида) и много мечтал… И вот, когда Гриншпон хотел выступить на семинаре и тянул руку, Шультхесс почти всегда делал вид, что не замечает его. Гриншпон иногда довольно долго тянул руку, назло, а Шультхесс продолжал не замечать его. Однако надо признать, что «антипатия» Шультхесса к евреям была не единственной причиной трений между нами. Была еще одна причина, более личная. У меня с детства имелась «привычка» высказывать свое мнение по разным вопросам, в том числе и тогда, когда мое мнение не совпадало с мнением преподавателя. И тут уже не важен был предмет разногласий: шла ли речь о стиле писем-соболезнований римского консула, которые он посылал Цицерону, когда умерла его дочь Туллия (по мнению Шультхесса, эти письма для нас служили не более чем рутинным «упражнением», без какого-либо дополнительного смысла, а я осмелился рассматривать их как интересный литературный документ), шел ли спор о том, в котором часу Юлий Цезарь обедал у Цицерона, или высказывались общие мнения о текстах Цицерона. Строго говоря, я не всегда задавал вопросы и спорил с профессором именно на семинарах. По совету друзей я приходил к нему с вопросами после занятия. Поначалу мне нравилось к нему приходить, но затем возникло ощущение, что он воспринимает меня как надоеду, и я перестал его «донимать». Но и это ему не пришлось по душе.

В следующем учебном году наши отношения испортились окончательно. Мы занимались на семинарах Тацитом, читали «Анналы», главы о жизни Тиберия. В центре обсуждений, которые были немногочисленны и велись только по ходу чтения текста, стояла личность Тацита как писателя и как историка, и мы анализировали степень искренности его свидетельств и описаний. Меня несколько уязвили намеки Шультхесса, когда в своем вступлении про «великого историка» он упомянул слова Тацита о евреях, несмотря на то, что он старался облечь эти аллюзии в «научную» и «объективную» форму. Я, со своей стороны, старался доказать почти на каждом занятии, что заявление Тацита о том, что он пишет «без гнева и пристрастия», не что иное, как риторический прием, который должен был скрыть обратное: крайнюю степень пристрастности, пристрастности человека, знающего истину и собирающегося восстать против нее; этот факт я старался доказать на основе сверки дат в жизнеописании императора Тиберия и в обвинении Тиберия в отравлении Германика и в смерти двух других членов семьи Августа. Я усердно и внимательно изучил этот вопрос по источникам, и Шультхессу несколько раз приходилось признать мою правоту, особенно тогда, когда я опирался на мнение известных ученых. Но когда я пытался доказывать нечто подобное своими силами, на основе источников, не опираясь на соответствующую литературу, Шультхесс страшно злился. Мое «упрямство» и настойчивость в этом вопросе казались ему «надоедливыми» и очень сердили его.

Шультхесс заметил, что я недостаточно силен в метрике – в определении ритма латинских стихов, и это давало ему повод поучать меня. С тех пор он завел манеру почти каждый стих, который мы читали, давать мне, чтобы я определял его размер, ритм, метр стиха… Он задавал множество вопросов, требовал доказательств и примеров, а когда я не справлялся, что случалось достаточно часто, говорил каждый раз: «Господин Динабург, вы, по-видимому, не в достаточной мере музыкальны». Друзья говорили: «Шультхесс бьет Динабурга метрикой, а Динабург Шультхесса – историей».

Среди слушателей Шультхесса было несколько швейцарских студентов, с которыми я подружился. Один из них раньше был пастором в цюрихской кирхе. Он работал учителем в средней школе, был блестящим филологом и очень хорошо знал иврит. Одним из его любимых авторов был Смоленскин, которого он читал на иврите и считал выдающимся писателем. Он любил повторять: «Если бы у меня была возможность, я бы переводил его на немецкий. Я уверен, что европейский читатель был бы в восторге от романа «Блуждающий по путям жизни» – это блестящее произведение, и если перевести его на один из европейских языков, оно имело бы выдающийся успех».