Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Когда встал вопрос о преподавании иврита в Технионе и началась забастовка учителей «Эзры» в Эрец-Исраэль, а языковая война получила публичную огласку, федерация «Иврия» устроила большое собрание, пригласив туда Шлимовича (это было партийное имя А. Ревуцкого {767}). Мы проинтерпретировали языковую войну как проявление культурного, национального и политического усиления ишува; к нашей трактовке отнеслись с уважением не только друзья, но даже и газеты, в том числе российские (вероятно, по инициативе штаба «Поалей Цион»). Но и в нашем «журналистском коллективе» я тоже прочитал целую лекцию на эту тему. Впрочем, в печать ничего не проникло. Я получил только одно письмо от моего юного друга Шломо (он был затем видным деятелем коммунистической партии и умер – или погиб – в конце 1921 года), в котором он восхищался той ясностью, с которой мне удалось разъяснить этот вопрос и донести его до общественности.

В один из тех дней мне сообщили заказным письмом из Берлина (а Тойблер и Эльбоген еще и в частных письмах), что Высшая школа еврейских знаний выдвинула меня в Сионистскую организацию и в организацию «Эзра» {768}– обе организации обратились к ним – в качестве кандидата на должность преподавателя истории, общей и еврейской, и мне следует обратиться в ту организацию, в которой я готов работать. Я обратился в центральный комитет Сионистской организации в Берлине и предложил свои услуги в качестве учителя истории. Ответа я не получил. В то же время я получил официальное предложение от организации «Эзра» и в ответном письме послал им вырезку из бернской газеты, где были напечатаны отрывки из моей речи на митинге протеста против организации «Эзра»…

Одним из моих друзей в Берне был студент-медик Ришон. Вместе с ним и с его коллегой, студентом Гершковичем {769}(ныне – член кнессета д-р Харель), мы решили создать студенческую сионистскую социалистическую – не по своему названию, а по своей направленности – организацию в Берне. Толчком к тому явилось предложение убрать из читального зала газету «Момент» {770}, выходившую в Варшаве, за то, что редакция газеты обратилась в полицию, и полиция арестовала рабочих, пришедших в газетную типографию с призывами к забастовке. Это предложение было отклонено большинством сионистов. Но многие из нас были этим недовольны.

И вот была создана организация. Мнения по поводу названия разошлись: я предлагал назвать ее «Исраэль», но друзья решительно этому воспротивились, и их мнение победило: организацию назвали… «Форвертс». Я сказал им: организация с названием «Исраэль» еще, может, и выживет, а вот с названием «Форвертс» – не протянет и года…

Нас с Ришоном связывала очень крепкая дружба. Когда начиналась Первая мировая война и я уезжал из Берна, он помог мне собрать вещи, проводил меня на поезд, и с тех пор от него не было никаких вестей. Когда в 1954 году я был в Соединенных Штатах и участвовал в конференции историков по случаю 300-летия еврейской общины США, я обратил внимание на одного молодого докладчика из Университета Брандея, который напоминал внешне моего друга Ришона. Во время перерыва я спросил его, не родственник ли он д-ра Ришона, с которым я когда-то общался в Берне.

– Это был мой отец.

– Был?

– Он умер два года назад. Папа часто вспоминал ваше имя и много рассказывал нам о вашей дружбе!

Среди моих друзей было несколько человек, с которыми я был знаком прежде и близко сошелся лишь в Берне. Одним из тех, кого я знал раньше, был д-р Михаэль Виленский {771}(он умер год назад в Цинциннати, подобно мудрецу и знатоку Торы, которого не оплакали должным образом). Михаэль Виленский был родом из Кременчуга; его отец, Хаим-Бер Виленский, был одним из великих хасидов Махараша (раббейну Шмуэля Любавичского) и считался одним из крупнейших знатоков и блестящих «толкователей» среди мудрецов Хабада. У него был винный магазин, и он не «делал свое знание Торы источником заработка». У Михаэля были блестящие способности. Когда пришло время идти в хедер, его привели к ребе, и оказалось, что ребенок не только отлично умеет читать, но и уже успел прочитать большую часть книг Танаха и хорошо в них разбирался. Он много изучал Тору и был одним из первых «йошвим» (учащихся) в Любавичах у ребе Шолома-Бера. Отец Виленского был близким другом моего дяди р. Элиэзера-Моше Мадиевского и даже собирался стать его зятем. Я немного знал Михаэля по Кременчугу. В Берне он изучал математику и химию. Он публиковал в специализированных изданиях свои труды по математике, но его отношения с преподавателями были далеки от идеальных. Он отличался склонностью к резкой критике, замечал людские слабости и недостатки и старался говорить правду в глаза. Его суждения были меткими и правдивыми, и его частенько недолюбливали «власть имущие». Впоследствии он издал научным изданием «Книгу формообразования» Ибн-Джанаха, а также несколько серьезных научных работ. Когда я был в Цинциннати, я навестил его в больнице – мне было жаль этого человека с незаурядными способностями, который так много мог дать своему поколению!

Мы очень дружили, его суждения и мнения о людях и книгах, о явлениях и событиях всегда заставляли задуматься, хоть я и никогда не бывал даже в малейшей степени согласен с ними.

У меня было еще двое друзей, с которыми я много общался в часы досуга. Один был студентом-химиком – Бобтельский {772}(ныне профессор университета), мы с ним часто прогуливались и обсуждали «мировые проблемы». Бобтельский считал, что я как будто «сижу в шатре», «нахожусь взаперти», не вижу людей, не дышу воздухом и не ощущаю вкуса к жизни. Когда у меня появилась квартира в пригороде – в Бюмплиц-Бетлехеме, я каждый день ходил пешком оттуда в университет – 45-минутная прогулка через парк. Так что воздухом я очень даже дышал… да и людей видел немало. Но все же мой друг был прав в том, что я веду уединенную жизнь. Даже когда нахожусь среди людей.

Второго моего друга, с которым я часто беседовал и спорил, звали Давид Эйнхорн {773}. Началась наша дружба на литературном вечере, где Эйнхорн читал свои стихи. Стихи были проникнуты еврейской романтикой и произвели на меня большое впечатление. Хаим Черновиц (Рав Цаир), который тоже присутствовал на вечере, был в восторге от еврейского народного колорита этих стихов. В одном из стихов Эйнхорн использовал образ «высокой городской башни». В разговоре с ним я спросил, читал ли он в детстве рассказ Фридберга «Сильный, чтобы спасать» (в переводе с немецкого) и не произвело ли на него особое впечатление описание городского совета в Нюрнберге и городской башни. Он тотчас же вспомнил, как его в свое время поразил этот образ.

Я с огромным интересом слушал Эйнхорна – о том, как он начал писать стихи, опубликовал свои первые стихи на иврите в журнале «ха-Олам» {774}, а затем стал писать на идише. Одной из причин этого стала самодеятельность «редакционных» поэтов, которые перекраивали его стихи и вставляли туда свою отсебятину…