Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Кириенко встал посреди комнаты и сказал серьезно: «Ты солдат, тебе подчиняется крепость, очень маленькая крепость, форт. Ты не должен покидать битвы, не должен мыслить «стратегически» – это дело тех, кто за это отвечает!» Я спросил его: «Есть приказ продолжать забастовку?» – «Если не было приказа прекратить, мы должны продолжать». «Я читал в одной книге, – сказал я, – о разнице между армией, где каждый солдат – винтик в большой машине, и армией, где каждый солдат – командир. Не знаю, какая из этих армий лучше и эффективней, но революционная армия никогда не победит, если каждый в ней будет всего лишь винтиком в машине, а не командиром».

Кириенко помолчал минуту и сказал: «Послушай, ты ведь сионист. Ты мечтаешь о еврейской стране, стремишься туда. Хотел бы ты, чтобы в еврейской стране каждый солдат принимал решения согласно своему желанию и суждению, охранять ли ему рубеж, на который его поставили? Я говорю с тобой прямо. Мне кажется, что ты судишь все только с одной точки зрения – с позиции еврейского государства. Не зря товарищи зовут тебя «сионистом»: если с тебя снять все наслоения – останется сионист и только сионист». «Благодарю вас за комплимент, – ответил я. – Для меня нет большей похвалы, чем сказать, что я все время думаю о моем народе и его будущем. Что же касается сути вопроса, то долг командира – нести ответственность за свои приказы и сохранять «живой дух» армии, чтобы она могла победить. Мы в строю, война продолжается, и надо беречь солдат. Что до соскабливания слоев, то я не люблю это делать: мне кажется, что можно столкнуться с таким наследием, которое, если пользоваться словами Белинского, «не очень приятно и не безопасно».

На минуту воцарилось молчание. Я сказал: «Постараюсь созвать собрание городских рабочих завтра к 9 утра, после того, как железнодорожники выйдут на работу. До свидания», – и вышел. Афанасий Михайлович проводил меня через двор. Он долго жал мне руку, и в глазах его были слезы.

С Кириенко я встретился еще один раз в Киеве, во время выборов во вторую Думу. Он узнал меня. Мы ехали в городском трамвае. Я вдруг почувствовал его тяжелый взгляд, устремленный на меня, который, казалось, говорил: «Не узнавай меня». Я решил тут же выйти, что и осуществил – вышел на первой же остановке. И упал, растянувшись на камнях мостовой. Я здорово шмякнулся, но не пострадал. Я пошел дальше и встретил Кириенко, который шел мне навстречу. Он сказал, что рад видеть меня целым и невредимым, что падение, произошедшее из-за того, что он меня «не узнал», мне не повредило.

Через день-два мне стало известно, что стараниями Кириенко во Вторую Думу от Киевской губернии были избраны депутаты от левых и только от них, и ни единого еврея не выбрали. От евреев баллотировался Л. Моцкин {556}. Лозунг Кириенко, как говорили, был: «Hi панiв, нi попiв, нi жидiв!»

Несмотря на это, он пришел к Моцкину во главе делегации со словами примирения и самооправдания, пообещав охранять права евреев. И Моцкин даже рассказал мне, что искренность Кириенко произвела на него большое впечатление.

С Афанасием Михайловичем я тоже встретился – в начале апреля 1917 года. Он пришел ко мне в Петрограде, с большим трудом отыскав мою квартиру, вместе с еще одним рабочим-железнодорожником и предложил мне… стать представителем союза железнодорожников в Совете рабочих и крестьянских депутатов. «Ты спас нас!» Все старые товарищи на нашем месте сказали бы: надо выбрать Кириенко и Давида-«сиониста». Мы тебя искали и нашли. Это было не так-то просто». Я отказался. Я сказал: «За эти годы я стал старше и умнее. Сейчас я понимаю, что прав был Иван Петрович, а не я. Одну революцию мы сделали вместе и не преуспели. Вторую – делайте без меня. Хотя революционеры уже низложили царя, им еще надо преуспеть в построении чего-то нового». После краткой беседы мы расстались. Как-то я рассказал об этом Берлу, и он сказал: «Я тоже думаю, что прав был Кириенко!»

После прекращения забастовки я сменил квартиру. Товарищи нашли мне комнаты на маленькой симпатичной улочке вдали от центра города. Адрес был известен только двоим-троим друзьям. Через два дня я поехал в Киев. Меня позвали на областную партийную конференцию, назначенную на ближайшие дни, но упорство Кириенко, который отсрочил конец забастовки почти на три дня, отсрочило и мой отъезд в Киев.

Когда я выехал в Киев, в городе и в поезде царил дух кануна Рождества. Я чувствовал, что все идет своим чередом. Правда, у меня были сомнения относительно моей поездки. Через два дня после того, как пришло приглашение (от Аншеля Слуцкого) принять участие в конференции Киевской и Житомирской областей, я получил приглашение (от имени Шейна) приехать на окружную конференцию в Гомель. Мне было ясно, что организационные вопросы в нашей партии совершенно не согласованы. «Полтавская губерния, – думал я, – относится к Украине, а не к Белоруссии, и почему тогда мне припо приглашение из Гомеля?» И вот я приехал в Киев. Я зашел в гостиницу «Дугмар» на Большой Васильковской улице к товарищам Аншеля Слуцкого. В его номере были двое юношей и девушка – из активистов партии. Аншель, или Ансельм, как его звали, представил их мне: Ваня, Гриша, Оля. Товарищи выразили радость и удивление моим приездом. Были слухи, что меня арестовали «и даже более того» («вроде бы тебя убили возле Миргорода, недалеко от станции; мне передали также подробности о твоей смерти…»). Товарищи сказали, что областная конференция в Житомире уже собралась, и если я хочу успеть на нее, мне нужно немедленно ехать туда. Но тут выяснилось, что «немедленно» нельзя: последний дилижанс, который едет в Житомир (через Бердичев), уже выехал, а поезд едет длинной обходной дорогой, и пользоваться им нежелательно из соображений безопасности. Товарищи организовали мне место для ночлега, и один из них даже повел меня в театр на представление по пьесе «Евреи» Чирикова. Товарищи дали мне адрес в Житомире. Мне следовало выехать туда ранним утром.

Поход на пьесу «Евреи» произвел на меня тяжелое впечатление. И не только потому, что театр был наполовину пуст (мне объяснили, что многие евреи все еще боятся, страх погромов пока не исчез, а русские, особенно в праздник, не проявляют особой заинтересованности) и большую часть публики составляли евреи, но и потому, что мне совсем не понравилась пьеса, а симпатичный мне образ – сионистский рабочий, мечтающий о существовании «еврейских полицейских», – был смехотворен, в его изображении на сцене не было и минимального желания «оправдать» сионизм, которое автор пьесы хотел вложить в него. Во время перерыва мы обменивались замечаниями, а после представления разгорелся спор, во время которого я смог доказать Ване (на самом деле его звали Биньямин Слуцкий, и он учился на юриста) свою правоту. Этот спор послужил основой нашей дружбы.