Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Я подготовился заранее. Я говорил около десяти минут и удостоился бурных оваций. Я связал вместе братство народов, народовластие, освобождение от оков традиции и предрассудков, общественное равенство, свободу Украины и ее историю, а также упомянул судьбу еврейского народа и внутреннюю революцию, в условиях которой мы, евреи, живем изо дня в день. Несмотря на аплодисменты, я не был уверен, что этим крестьянам действительно было интересно слушать выступление «настоящего еврея». Я почувствовал, что во время речи я изменил подготовленный текст, чтобы сделать его более подходящим для слушателей, и его еврейская составляющая все больше и больше ослабевала. И это огорчило меня. Этот случай прояснил мне вечный процесс приспособления евреев.

В начале декабря в Лубны приехал редактор первой петербургской социал-демократической газеты «Начало» {553}. Кажется, его звали Герценштейн {554}. По-видимому, он был евреем или имел еврейские корни. Человек лет сорока, очень высокий – в гостиной судьи Шемета его ноги занимали полкомнаты, а сам он выглядел невозмутимым в своем кресле. Казалось, будто он сидит в шезлонге и ведет ученую беседу, а не говорит о политике.

Он прочел публичную лекцию, посвященную национальной проблеме в России в настоящее время. В основном он полемизировал с украинским движением и изрек (говоря о «национальной полемике») пару фраз против еврейского национализма, приведя его в качестве примера социального абсурда. Условия формирования нации, утверждал лектор, это ее проживание на определенной территории, обладающей географической обособленностью и пригодной для возникновения особого национального хозяйства. По его мнению, подобных условий нет на Украине, ведь «с этой точки зрения между ней и Галицией нет различий…» Я принял участие в дискуссии, которая была довольно острой, и доказал, что основное положение докладчика неверно. В числе прочего я указал на два соображения: а) союз поколений, существующий в сердцах украинской нации; 6) связь Галиции и Украины с исторической и географической точки зрения. Из его слов я сделал вывод, что Галиция – плоть от плоти Украины. Я удачно воспользовался знанием истории края (Лубны и окрестностей) и удивил украинцев своей аргументированной защитой. Хозяин дома и члены его семьи, Ливицкий и его соратники не переставали благодарить меня. Они были рады узнать, что я родился в Хорале, то есть «настоящий земляк».

Дома я записал в свою тетрадь: «После этого спора у меня остался неприятный осадок. Эти украинцы, наверное, думают: два еврея спорят об Украине – есть ли у нее право на существование или нет. Да к черту их обоих!»

В третью неделю декабря выяснилось, что третья всеобщая забастовка и мятежи в армии провалились. В этом не было никакого сомнения. Что же теперь делать? Мы знали, что правительство готовится не просто к жестокой мести, но к уничтожению групп мятежников. Были созданы экзекуционные команды. Рабочие считали, что, пока есть время, следует прекратить забастовку, отослать подозреваемых в ее организации из города, спрятать их, спасти то, что можно, и принять неизбежное.

Заседание было напряженным. Городские рабочие подстрекали своих представителей требовать прекращения забастовки. Для этого были и экономические причины: близилось Рождество, сезон, когда работы становилось больше, а плата увеличивалась. Доверенные лица рабочих представили их аргументы на заседании. Я в нем не участвовал – меня «забыли» пригласить и даже не извинились за это. Я считал, что нужно прекратить забастовку. Я даже посоветовал нескольким главам забастовщиков (в том числе смотрителю железнодорожной станции) скрыться на какое-то время. Но я не хотел – и заявлял об этом товарищам! – чтобы мы осуществляли давление в этом вопросе. И вот ночью, после полуночи, в мою дверь стучат. Передо мной – смотритель станции и еще кто-то из железнодорожных рабочих. Они пришли пригласить меня к Ивану Петровичу, главе революционного совета. Мнения разделились, и совет решил, после долгих споров и вопреки возражениям партий, спросить меня и учесть мое мнение, чтобы какая-то точка зрения получила большинство в один голос. Иван Петрович и Афанасий Михайлович – смотритель станции – совместно со мной вынесут решение.

Я удивился. Вопрос был скользкий. Хоть я и знал, что члены союза железнодорожников почему-то относятся ко мне с большим доверием, я все равно не мог поверить, что они хотят привлечь именно «сиониста» к решению этого серьезнейшего вопроса. Я поделился своим удивлением со своим провожатым. Он рассмеялся. «Ты прав, – сказал он, – Иван Петрович сам это предложил. И ты знаешь, у нас не принято ему возражать». По дороге я сказал ему: «Я понимаю, что меня позвали в качестве второстепенного консультанта – не для того, чтобы влиять на решение о прекращении забастовки, а для того, чтобы сформулировать это решение». «Да, это так, – был ответ. – Большинство решило, что надо прекратить забастовку немедленно, а Иван Петрович возражал, но мнения большинства разделились в вопросе о сроке прекращения забастовки; были разногласия по поводу того, прекращать ли забастовку одновременно или нет, и Иван Петрович потребовал вынести этот вопрос на собрание».

И вот мы пришли. Его квартира, где мы собирались в последнее время, была недалеко от моей. Общий вход находился со стороны главной улицы – дом выходил на улицу, – а в углу двора стоял еще один дом, к которому вела заросшая тропинка. Ставни в этом доме были почти всегда закрыты. В этот маленький домик можно было войти и со стороны переулка. Этот вход был известен только членам совета и приближенным Ивана Петровича.

Иван Петрович был сердит. Он принял нас – не было похоже, что это относилось только ко мне, – с мрачным видом. «Хорошо, – сказал он, – что ты пришел. Немного опоздал. Я удивился, что тебя на было на заседании совета». – «Меня не приглашали». – «Тебя не застали дома и не знали, где ты находишься». – «Я вышел на минутку, можно было оставить записку, намекнуть». – «Мы позвали тебя вот зачем: было решено, что забастовка закончится завтра, но другие товарищи предложили не прекращать ее единовременно: завтра, мол, прекратят бастовать железнодорожники, послезавтра – городские рабочие. Другие на это решительно возражали, и мнения разделились. Они передали решение вопроса Афанасию Михайловичу, тебе и мне». Я прервал его: «Нет нужды, – сказал я, – останавливать забастовку одновременно, но нужно сделать это быстро. Завтра нужно созвать всех городских рабочих на общее собрание. Там они и решат о прекращении забастовки. Тем временем завтра с утра железнодорожники уже вернутся на работу. Так будет правильней: те, кто первыми начали забастовку, первыми вернутся на работу». – «Я принимаю твою точку зрения, но твои аргументы доказывают, что я был абсолютно прав насчет тебя: у тебя есть большая доля ответственности в прекращении забастовки, ты намеками сказал товарищам, что после 18 декабря (день, когда было подавлено вооруженное восстание в Москве {555}) надо отступить, так как близятся экзекуционные команды и жестокие бесчинства, и надо вести себя разумно. Эти слова сеяли панику, и уважающие тебя железнодорожники, которые настаивали на продолжении забастовки, теперь говорят, что надо принять точку зрения «товарища сиониста»…» – «А вы, Иван Петрович, правда думаете, что после подавления восстания в Москве и после того, как забастовка была прекращена в крупных городах, мы тут, в Лубнах, можем удержать позиции и победить?»