Е. Бурденков - Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова

Вечером посадил я его в пролетку и повез на железнодорожный мост. Дорогой он просил меня утром зайти к матери, отдать ей узел с бельем – пусть, мол, обо мне не беспокоится: «я не враг советской власти». Мне очень было его жаль, но что я мог поделать? Его надо было расстрелять, чтобы неповадно было другим. Приехали на мост. Когда Михаил Дьяконов и случайно оказавшийся там же мой брат выразили желание его казнить, я возражать не стал. Повели мы Ваську по мосту, он впереди, мы втроем – сзади. Михаил и Павел выстрелили ему в спину. Он упал и захрипел, я подбежал и сбросил его в Белую. Вот какие бывали у нас дела!

Сегодня страшно об этом вспоминать и еще тяжелее писать. Но из песни слов не выкинешь. Так было надо. Петр Гузаков, уполномоченный ВЧК по Сибири, расстрелял Салова [93], с которым был дружен с детства, в 1906–1907 годах они вместе сидели в тюрьме. Этот Садов, будучи комендантом омской губЧека, сошелся с одной красивой заключенной, заклятым врагом советской власти. Виктор Дьяконов, сотрудник той же губЧека, рассказывал мне, что Петька Гузаков плакал, когда Салова вели на расстрел. Одного его слова достаточно было, чтобы отменить приговор. Но он выдержал и этого слова не сказал.

Вскоре на том же железнодорожном мосту был расстрелян и адъютант Дутова. Его взяли в номерах Боброва вскоре после казни Голикова. Расстреливал брат Павел в присутствии того же Михаила Дьяконова. По их рассказам, как и на допросе в ЧК, тот держал себя надменно, презрительно поджимал губы. Только перед смертью дрогнул – закрыл глаза. Его труп тоже сбросили в Белую. После него застрелили одного бывшего провокатора по фамилии, кажется, Королев. Больше расстрелов у нас в Уфе с января по июнь 1918 года не было, если не считать перестрелок с бандитами.

В начале 1918 года мы разоружили башкирский полк, в котором верховодили эсеры и, играя на национальных чувствах башкир, настраивали их против советской власти. По распоряжению губкома, план операции разработал Эразм Кадомцев. Сначала в полк направили башкир-большевиков, они там почву подготовили, и когда мы с пулеметами окружили здание, в котором тот размещался, башкиры без сопротивления сложили оружие и разошлись по домам. Был ли при этом кто-либо арестован – не помню. Возможно, что и нет, – тогда в Советы еще входили левые эсеры, и мы были вынуждены их терпеть во всех советских органах.

Через Уфу проходили эшелоны, шедшие с фронта. Демобилизованные солдаты везли много оружия, включая даже пушки. Наши информаторы на станции Чишмы заблаговременно сообщали нам об этих эшелонах, и, не доезжая до Уфы, мы их останавливали и под дулами пулеметов требовали разоружиться. Привыкнув к «вольнице», солдаты нередко пытались сопротивляться, но в конце концов с криками и руганью сдавались. Офицеры после этого обычно разбегались. Разоружение башкирского полка и проходящих эшелонов дали возможность хорошо вооружить наши уфимские красногвардейские отряды, а затем и части Красной армии. Весной 1918 года один из таких отрядов под командой вернувшегося с каторги Михайла Кадомцева участвовал в разгроме атамана Дутова. В мае мы встречали его красногвардейцев в Уфе, как героев.

Весной 1918 года из деревни стал поступать хлеб, который мы отправляли в Москву и в Петроград. Но вскоре восстали чехословаки, и нам пришлось срочно формировать части Красной армии. И вот тут-то мы поняли, насколько прав был Ленин, когда еще в 1905 году призывал создавать боевые дружины рабочих, которые потом, в момент восстания, превратятся в красных офицеров. И наша уфимская боевая организация, в свое время самая мощная в России (недаром именно ее устав в 1905 году был утвержден на Таммерфорсской партийной конференции), в 1918 году действительно дала отличный кадр красных командиров. Всеми красногвардейскими отрядами в Уфимской губернии руководил Эразм Кадомцев, ранее – создатель южноуральских боевых дружин. Его брат Михаил, глава миньярского боевого отряда, в 1918 году командовал Самарским фронтом против чехословаков. Бывшие боевики Андрей Ермолаев возглавил уфимскую губЧека, Василий Алексакин – тюрьму, Петр Зенцов – городскую милицию, один из братьев Мыльниковых – районную, Виктор Дьяконов стал начальником штаба уфимской боевой организации, я – начальником уфимской дружины Красной гвардии. Словом, во главе военных частей и учреждений Южного Урала встали бывшие подпольщики-боевики. Они, как настоящие солдаты партии, не только делали, но и защищали революцию с оружием в руках.

Работы у нас, конечно, было невпроворот. Надо было успевать и командовать, и заседать. В своих «кабинетах» мы прямо-таки жили. Зенцов – в бывшем губернаторском доме, в котором разместились губком, губисполком и штаб боевой организации; мы с Дьяконовым – в канцелярии штаба нашего пехотного полка. И никто не жаловался на тяжелую жизнь – даже те, кто только что отбыл многолетнюю каторгу. Да, собственно, разве мы отдыхали и после гражданской войны?

Иной раз ездили по деревням. В январе 1918 года попал я в свое родное Языково, где возник конфликт между одним из моих отрядов и волостным Совнаркомом – были тогда и такие! Оказалось, что при дележе имущества графа Толстого красногвардейцы хотели реквизировать помещичий хлеб, но сельский «Совнарком» этому воспротивился, и дело дошло до драки. Созвали общее собрание. Председательствовал мой давний знакомый, учитель Иван Игнатьевич, докладывал Вася Ананьин, выступил и я. Решили: половину зерна сдать государству, а половину раздать крестьянам на еду и семена. Потом ездил в деревню Тукмак [94]в 80 верстах от Уфы расследовать обстоятельства смерти нашего бывшего помещика Владимира Языкова – в Тукмак он переехал, женившись на тамошней помещице. Было очевидно, что его убил кто-то из местных крестьян, когда он попытался сопротивляться реквизиции своего имущества. Мы опросили полдеревни, но все крестьяне, как один, заявили, что момента убийства не видели, потому-де, что «уходили домой обедать». Так ничего и не добившись, мы приказали Языкова похоронить, что мужики с готовностью и сделали. Потом многие настойчиво предлагали «отобедать» и нам, но мы уехали. Лошадей нам дали отличных, помещичьих, и мы лихо домчали до ближайшей железнодорожной станции. Характерно, что потом это дело пытались расследовать и белые, но за убийство Языкова так никого и не привлекли.

В первой половине 1918 года уфимская крупная буржуазия была обложена контрибуцией. Кто денег не вносил, попадал на баржу как заложник либо в тюрьму. В Уфу тогда понаехало много белых офицеров, буржуазии, бывших князей, графов. Мы их вылавливали и тоже сажали в тюрьму или на баржу. Арестовывали и меньшевиков, которые готовили заговор против советской власти. Как-то меня послали арестовать присяжного поверенного Полидорова, который раньше почти одновременно со мной отбывал ссылку в Березове – я какое-то время даже жил в выстроенном им там доме (он был женат на богатой купчихе). Самого Полидорова я почти не знал, как и он меня. Приходим в его уфимский дом, он вместе с женой сидит в столовой, завтракает. Мы осмотрели его библиотеку (надо признать, отличную), переписку, но ничего предосудительного не нашли. Ее письма я читать не стал. Но когда в корзине для бумаг обнаружил черновик какого-то списка (как потом мне сказали чекисты, очень важного), хозяин побледнел. В общем, Полидорова я арестовал и под конвоем отправил в тюрьму. Сам он со мной ни о чем не говорил, но на вопрос жены, кто я такой, ответил: «Какой-то Павлов. Я что-то его не знаю, хотя лицо немного знакомо. Вероятно, один из фанатиков-большевиков».