Владимир Джунковский - Воспоминания (1915–1917). Том 3

Это мое показание вполне удовлетворило комиссию, тем более в отделе прихода была найдена и сумма внесенная мною.

Затем был сделан мне допрос по делу Шорниковой [726], причем Комиссия нашла, что я был не особенно щедр, ограничившись 500 рублями единовременной ей выдаче. При этом один из членов Комиссии заметил, что они не могли не обратить внимания, что за время моего заведывания департаментом Полиции расходы из секретного фонда производились с видимой осмотрительностью, и они не могут указать мне ни одного неправильного расхода, только один расход Пуришкевича их смутил. Затем, кажется, сенатор Иванов меня спросил: «А знаете ли Вы, какая сумма денег оставалась в кассе Департамента 15 августа 1915 г. в день вашего ухода?» Я ответил, что насколько припоминаю – при вступлении в должность принял около 400.000 рублей, уходя же оставил более полутора миллиона. «А знаете ли, сколько осталось в кассе по уходе Хвостова и Белецкого?» – спросили меня и прибавили: «Ничего кроме долгов». И показали при этом печатную брошюру Тихменева «Джунковский в отставке» – сплошной пасквиль на меня, спросив: «Вы знаете эту брошюру?» Я ответил, что имел ее только в рукописи. «А по чьему поручению она составлена и на чьи деньги?» – «Не знаю», – ответил я. «По поручению Белецкого и Хвостова через Комиссарова, на деньги из секретного фонда Департамента полиции».

Таким образом, я узнал еще одну подлость этих темных личностей. Руднев спрашивал меня исключительно о Распутине и то в общих чертах. Меня приглашали в комиссию три раза, как для показаний, так и для поверки стенограмм, там же мне сказали, что Керенский выражал желание меня повидать. Вследствие этого, а также и не без чувства любопытства увидать того, которым в то время многие так восхищались, я отправился к Керенскому в здание Адмиралтейства, где он занимал квартиру морского министра.

Старый швейцар, тот же что был и при Григоровиче, меня сейчас же узнал и очень обрадовался, о Керенском он говорил, как мне показалось снисходительным тоном. Я прошел наверх в приемную, где уже сидело несколько лиц. Дежурный адъютант, морской офицер записал мою фамилию на имевшемся в руках у него бланке. Ровно в 11 часов он отправился к Керенскому со списком явившихся. Первым был принят я. Войдя в тот самый кабинет, в котором меня в 1915 году перед моим отъездом на войну принимал Григорович, я увидал перед собой знакомую фигуру депутата Государственной Думы. Только он выглядел и аккуратнее в хорошо сшитом френче и красивых элегантных сапогах с крагами; правую руку больную, он держал засунутой между пуговицами френча, левую подал и пригласил сесть. Задав мне несколько вопросов по поводу моих показаний в следственной комиссии, он спросил меня, как у меня на фронте, и затем стал рассказывать, как он готовит стремительное наступление на южном фронте и уверен, что успех будет, что он сам поедет подбодрить и воодушевить войска. Но все это, как мне показалось, он говорил неуверенно и производил впечатление человека переутомленного донельзя и подавленного, никакой искры я в нем не заметил, передо мной было просто ничтожество, у которого пороха больше не осталось, и все что он говорил о войсках, все это свидетельствовало только, как он мало во всем этом смыслит и плохо разбирается.

Ушел я от него с очень неприятным чувством, что Россия потеряна, к этому присоединилось еще и другое – чувство недовольства собой – мне казалось, что я сделал что-то плохое, кому-то изменил, отправившись к нему.

А из дивизии, тем временем, я стал получать от Буйвида очень неутешительные вести, а от командира корпуса получил депешу с просьбой поскорее вернуться. Между полученными вестями особенно встревожило меня донесение Буйвида об аресте командира 58-го полка полковника Элерца своими же солдатами и о других брожениях под влиянием агитации с тыла и прибывшей из Петрограда распропагандированной пулеметной командой Кольта, которая сразу заявила, что прибыла не для войны, а для защиты свободы, т. к. последняя на фронте недостаточно ясно понимается.

Все эти вести заставили меня ускорить свое возвращение и просить Чрезвычайную комиссию меня отпустить.

14-го числа мне удалось выехать из Петрограда. С большой грустью оставлял я своих и с не меньшей тревогой: атмосфера была очень неприятная. Я проехал в Курскую губернию, чтобы навестить моих друзей [727], которые жили в деревне. Поезд пришел в Курск с опозданием на 8 часов, к счастью был воинский поезд на Киев, в котором я и доехал до ст. Лукашевка, где меня ждали лошади. Я пробыл в деревне два дня; первый день от усталости ничего не соображал и только ко второму дню я отдохнул и мог насладиться деревенской обстановкой, окруженный друзьями, вдали от всего тяжелого.

На следующий день я уже выехал; едва попал на поезд, до того все было набито, пришлось до Бахмача простоять в коридоре, наполненном солдатами. Было скверно и утомительно. Что делалось на всех станциях – это было прямо невероятно, такое везде скопление солдат, что казалось происходит какое-то переселение. В Бахмач поезд опоздал на 2 часа, и поезд на Минск уже ушел, пришлось переехать на извозчике на Роменский вокзал и ждать там следующего поезда до утра. Это была пытка. Наконец, пришел поезд, оказалось купе I класса, и до Минска я доехал хорошо, но поезд шел черепашьим шагом. 18-го числа я был в Минске, остановился в «Европейской» гостинице, вымылся, вычистился, пришел в себя и отправился в штаб фронта. Гурко уже не было. Главнокомандующим был Деникин, вступивший в командование 8-го июня.

Вступив в должность, Деникин отдал следующий приказ по армиям Западного фронта, приказ немногосложный, но ясный:

«8-го июня 1917 года я вступил в командование армиями Западного фронта. Твердо верю, что в победе над врагом залог светлого бытия земли русской. Накануне наступления, решающего судьбы Родины, призываю всех, в ком живет чувство любви к ней выполнить свой долг. Нет другого пути к свободе и счастью Родины.

До этого времени Деникина я не встречал, принял он меня очень любезно, понравился мне своим честным прямым взглядом на дело. Иллюзий у него не было, но он считал долгом до конца, пока он в состоянии, твердо неуклонно продолжать свое дело защиты Родины.

В штабе фронта я нашел старшего адъютанта штаба своей дивизии Коптева, который приехал за мной в Минск в автомобиле. От него я узнал много новостей. Как оказалось, дивизия, в ночь с 15 на 16-e, отошла в резерв командира корпуса с целью поддержать одну из дивизий при предполагавшемся наступлении и для развития затем успеха, если бы таковой был.