Екатерина Дашкова - Записки 1743-1810

У меня сложилось твердое убеждение, что коронованные особы не бывают искренни друг с другом; мне даже кажется, что, несмотря на обоюдную любезность и на просвещенный ум, они в конце концов становятся в тягость друг другу, так как общение между ними отягчается и усложняется политикой. На третий день шведский король под именем графа Гаги приехал ко мне; я велела сказать, что меня нет дома, и вечером рассказала об этом императрице, но она осталась этим недовольна; тогда я ей ответила, что вряд ли король найдет удовольствие в обществе такого простого и искреннего существа, как я, так как со времени своего путешествия в Париж он превратился совершенно во француза. Однако императрица просила меня принять короля на следующий день и задержать его подольше, из чего я заключила, что ей хотелось избавиться от него на несколько часов. Я повиновалась и приняла короля. Наш разговор был весьма интересен. Его величество был очень умен, образован и красноречив, но он обладал и всеми предрассудками, присущими коронованным особам; к тому же он был королем-путешественником, то есть имел совершенно ложные понятия о всем виденном им за границей, так как подобным знатным путешественникам показывают все с лучшей стороны и все устроено и налажено так, чтобы производить самое лучшее впечатление. Путешествия монархов и их наследников имеют еще и ту дурную сторону, что, с целью заручиться их расположением, не щадят лести и каждения перед ними. Возвратившись к себе, они требуют от своих подданных прямо обожания и не довольствуются меньшим. Потому-то я всегда находила излишним путешествия коронованных особ за границей и предпочитала, чтобы они ездили по своей стране, но без торжественности, которая бременем ложится не на двор, а на народ, и с твердым намерением изучить все, касающееся каждой провинции.

Во время нашего разговора я убедилась, что короля мистифицировали во Франции и, впитывая в себя расточаемую ему лесть, он слишком благосклонно судил о стране и ее населении. Я не соглашалась с королем, опираясь на оба мои пребывания во Франции и на свои путешествия внутри ее и в соседних странах, причем я полагала, что французам не стоило давать себе труда меня обманывать и потому они мне позволили наблюдать жизнь, какою она была в действительности. Знаменитый (своими несчастьями и гонениями, которым он подвергся по смерти короля со стороны герцога Зудерманландского) граф Армфельд часто соглашался со мной. Все-таки я была довольна, когда кончился этот визит и король отправился к императрице.

На следующий день он уехал, одарив всю свиту императрицы. Он преподнес мне лично в знак особого расположения перстень с его портретом, окруженным большими бриллиантами, совершенно уродовавшими кольцо. Мы тотчас же уехали из Фридрихсгама прямо в Царское Село, куда приехали за день до дня восшествия на престол императрицы, так что я уже не успела поехать в город. Я поспешила вынуть бриллианты из кольца шведского короля и окружила его портрет маленькими жемчугами, а бриллианты подарила своей племяннице Полянской, которая приехала в числе других фрейлин на праздник восшествия на престол.

По возвращении свиты в Царское Село я подверглась нелепому нападению со стороны фаворита Ланского. В качестве обер-гофмейстера князь Барятинский получил приказание ежедневно посылать в Академию для напечатания в газете отчет о нашем путешествии, остановках в разных городах, приемах и т. п. Когда князь Барятинский сообщил мне об этом, я ответила, что все подписанное им будет напечатано без замедления, что это давно уже мною приказано, равно как приказано помещать касательно нашего двора только статьи за подписью князя или гофмаршала Орлова, не меняя в них ничего, даже орфографии. Ланской объявил мне, что петербургская газета в этих отчетах после императрицы упоминала только мое имя.

— Спросите об этом князя Барятинского, — ответила я, — я не писала и не редактировала этих отчетов; с тех пор как я управляю Академией, в газете помещаются о нашем дворе исключительно статьи, подписанные им или Орловым.

— Однако, — возразил он, — кроме императрицы упоминается только ваше имя.

— Я вам уже сказала, чтобы вы обратились к князю Барятинскому за разъяснением, почему ваши имена не помещены в газете; я не читала этих отчетов и вовсе не касалась их.

Однако Ланской все продолжал повторять то же самое. Меня это вывело из терпения, и я сказала:

— Знаете что, милостивый государь, как ни велика честь обедать с государыней — и я ее ценю по достоинству, — но она меня не удивляет, так как с тех пор, как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась. Покойная императрица Елизавета была моей крестной матерью. Она бывала у нас в доме каждую неделю, и я часто обедала у нее на коленях, а когда я могла сидеть на стуле, я обедала рядом с ней. Следовательно, вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе, к которому я привыкла с детства и которое мне принадлежит по праву рождения.

Я думала, что на этом нелепый разговор и закончится; ничуть не бывало, он настаивал на своем. Зала наполнялась приглашенными, и я ему сказала очень громко, чтобы быть услышанной всеми, что лицо, во всех своих поступках движимое только честностью и ставящее целью своей службы исключительно благо страны, может и не пользоваться блестящим состоянием и влиянием при дворе, но зато чувствует внутренний мир и, спокойно держась намеченного пути, нередко переживает те снежные или водяные пузыри [205], которые лопаются на его глазах. Наконец императрица своим появлением избавила меня от продолжения этого глупого разговора.

В течение зимы у меня было много домашнего горя, которое сильно расшатало мое здоровье.

Весной я попросила двухмесячный отпуск и поехала в Троицкое, оттуда в Круглое, где я оставалась только неделю, но с удовольствием заметила, что земля становилась плодороднее, а мои крестьяне стали более достаточными и трудолюбивыми; они владели вдвое большим количеством скота и лошадей, чем когда я их получила, и они почитали себя счастливее, чем в период своей принадлежности сперва Польше, а затем казне. Попечения об обеих Академиях рассеивали грустные мысли, которые более чем когда-либо овладевали мной.

Вскоре возникшая война с Швецией [206], обнаружившая во всем блеске твердость характера императрицы, послужила поводом к довольно странному инциденту. Я познакомилась с герцогом Зудерманландским, братом шведского короля, во время первого моего путешествия за границу. Он послал в Кронштадт парламентера с письмом к адмиралу Грейгу [207], в котором просил его переслать мне письмо и ящик, найденный им на одном из захваченных судов. Адмирал Грейг, будучи иностранцем и близким моим другом, нашел нужным действовать в этом случае с величайшей осторожностью: он послал и ящик и письмо в совет в Петербург, где императрица заседала почти на каждом собрании. Она приказала отослать мне ящик и письмо, не вскрывая их. Я была на даче и чрезвычайно удивилась, когда мне доложили, что приехал курьер из совета; он передал мне толстый пакет от знаменитого Франклина [208]и очень лестное письмо от герцога Зудерманландского, в котором он меня извещал, что вследствие войны, возникшей между Россией и Швецией, он захватил одно судно, на котором и нашел посылку, адресованную на мое имя, и что, сохранив ко мне уважение, вызванное нашим знакомством в Ахене и Спа, он спешит послать мне означенную посылку, так как не желает, чтобы война, столь неестественная между двумя монархами, связанными столь близкими родственными узами, распространила свое влияние и на личные отношения частных людей. Я отослала курьера, сказав ему, что я сейчас же поеду во дворец и покажу императрице письма. Я действительно поехала в город прямо ко двору, хотя было четыре часа дня, то есть такой час, когда даже министры не ездили к императрице. Войдя в уборную, я сказала лакею, чтобы он доложил императрице, что, если она не занята, я буду счастлива поговорить с ней и показать ей бумаги, которые получила утром. Императрица приняла меня в спальне; она писала за маленьким столиком; я передала ей письмо герцога Зудерманландского.