Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

Мне объясняют, что лес, конечно, далеко, но дровами запасаются загодя. И говорит мой сопроводила хорошо, правильно, с милым уральским оканьем, и ни одного тебе нехорошего слова, даже типа «дура», имея в виду печь, которая почему-то не разгоралась. Но в конце концов все сладилось, с меня сняли кожух, я почувствовала себя голой в своем пальто, румынках и берете на макушке. Поэтому, когда мне предложили раздеться, я даже засмущалась.

Далее началось чудное. На большой стол для заседаний (это была комната сельсовета) был положен мой кожух.

– Спать будем здесь, – сказал он мне. – В гостинице у нас нет женских мест. Да и мужских уже тоже. У нас партконференция. Тебя проводить в уборную?

– Я что, маленькая? – спрашиваю я не сердито, не возмущенно, а растерянно.

– Идем, – говорит он.

Мы проходим мимо избы, на которой написано «Гостиница». За ней меня оставляют на ровном месте. Небо в мелких крапинках звезд, стена гостиницы, а дальше, видимо, хлев со смачным хрюком.

Природу не перехитришь. Я сажусь под звездами, под хрюканье. И думаю о светлом дне, который настанет, и как, и где мне присесть при свете дня?

Возвращаюсь в уже чуть потеплевшее «зало заседаний» – так написано на двери.

– «Зало» пишется без «о», – говорю я сидящему моему человеку.

– Ну, зачеркни, – отвечает он.

Я возвращаюсь и отрываю «о». И с ним вхожу снова.

– Я его оторвала, – говорю я.

– Вот и возьми на память. Давай лучше спать. У нас люди рано встают. Уже скоро.

Он ложится на стол и укрывается своим кожухом.

– Ложись рядом.

Ситуация – как с «пописать» – без выхода. И я лезу на стол, и мы прижимаемся друг к другу спинами. В топке печи догорают дровишки. Больше их нет. Значит, это просто был знак гостеприимства – дрова на раз. В степи волков нет дров. Их надо беречь. Ночами печи не топят, люди спят в постелях. А вот я на столе, прижавшись к твердой спине роскошно матерящегося дядьки. Не забыть бы к утру его слова. Все-таки я по образованию филолог, мне это интересно. В газету про это не напишешь, но радость фольклористу из института я доставлю отменную. И он мне скажет, старчески покрякивая:

– Люблю девочек, у которых ушки как поблядушки, всегда открыты новому. Такого мне давно никто не привозил. Где ты была?

И я расскажу ему про волков, которые были близко-близко, и про перекрестный мат ямщика и волков, наверное, тоже.

Я засыпаю просто в умилении.

Я ведь еще не знаю, что там стоит за письмом в редакцию.

Не спрашивайте меня, умывалась я или нет и чистила ли зубы. Мне полили из ковшика на руки растаявшим снегом. Какая-то закутанная тетка, не глядя на меня, принесла мне стакан чаю и слегка размороженный беляш. Сопровождающий, хоть бы назвался наконец, принес мне маленький детский полушубок, треух и валенки.

– Ваши вещи будут в этом шкафу, – и он открыл канцелярский шкаф с полками.

Пришлось пальто класть плашмя на полку, берет сверху, а румынки вниз.

– Закройте ключиком и возьмите с собой. Дом, куда вам надо, в конце улицы, он предпоследний. Поезд дневной, трехчасовой, так что вам надо вернуться сюда не позднее двенадцати. Сейчас восемь.

Еще темно, и мне не по себе идти одной. Но сопровождать меня – много чести.

Мне не холодно. Люди, возящиеся во дворе, смотрят любопытно, одна тетенька кричит:

– А вы из каких будете?..

Бреду. Бреды. Бредятина.

Письмо, по которому я приехала, о том, что директор дома детей-инвалидов совращает девчонок, и вот нате вам, у одной инвалидки родился урод, и кому его кормить, если мать – никакая, а у бабушки еще трое на руках. А директор сказал грубо: «Зачем мне ваша уродина? Нормальных, что ли, мало?» Действительно много. И в школе, и в телятнике, и на фабричке-швейке. И во всем этом мне надо разобраться за четыре часа, хотя командировка у меня на три дня. Что, потом не будет поездов и лошадей? Чудно?! Крошечные, как бы вросшие в землю домишки – просто какая-то насмешка над величием степи, что налево, направо и кругом, и как бы даже сверху. И вдруг я отчетливо вижу, как эта промерзлая насквозь земля дышит, как подымается она и опадает, как тяжело из нее выходит дух, взметая слабенький снежок. Почему-то мне кажется, что волки где-то рядом, что воют они сознательно, согласно своему волчьему распорядку, и что они следят за мной, такой одной на этой улице и в этой степи.

Наконец я у нужной избы, и меня волки не съели.

Меня впустили внутрь дурно пахнущего жилища. Огромная, животастая тетка, узнав, кто я, возмутилась во все горло.

– И шо? Вы, девчонка, будете справляться с этими бандитами? И у вас есть такое слово? Против них?

И она отдергивает занавеску. На нечистой кровати сидит девчонка с тяжелым, каким-то мертвым подбородком, который, в сущности, и есть ее лицо: настолько маленькие глаза-щелки, узкий, в два пальца, лоб и приплюснутый, сползающий на верхнюю губу нос. Она ненормальна – не нужно обследований. Из большой висячей груди она кормит младенца – точную копию себя самой.

– Вот они! – говорит женщина. – Ее с трудом взяли в швейку, научилась через пень-колоду подметывать грубое. А теперь куда с ним? Она даже задницу ему не соображает вытереть.

– Чего вы хотите?

– Или пусть забирают урода, или пусть директор платит алименты.

– Где можно найти директора? – спросила я. – Где тут интернат?

И тут она стала что-то вопить. Это были слова, сопли и слезы сразу. Тут же завопил младенец, откуда-то сверху, с полатей спрыгнул мальчишка лет двенадцати и стал хлестать женщину по лицу ошметком старого вафельного полотенца, одновременно говоря мне, что сегодня партконференция, и там все начальство. Женщина замолкает, но как-то не так, и я вижу в окно ставшую вертикально степь, и будто она движется прямо на эту самую избу, и вот она уже наклоняется, огромная, беспощадная, вздыбленная, сейчас она накроет нас и решит сама собой все вопросы.

Мне не хочется быть раздавленной степью вместе с этими людьми, и я выскакиваю из избы и слышу, как она хлопает за моей спиной – степь. Но все стоит на месте. В избе крики, а тут, на улице, тишина, и степь тихо дышит, как я приметила раньше.

Я бреду в райком. Но мысли мои о том, что мне виделось-привиделось. Гнев, отвращение степи к людям, которые на ней живут. Я и раньше не раз думала мысль о том, что все живое разумно. Река дает нам брод – переходите, горы дают ископаемое – пользуйтесь, а уж что говорить о деревьях, о цветах. Так почему же не допустить их права на гнев, на отвращение к человеку как бы разумному, но в сущности своей безумному, ибо только жалкий льстец мог назвать человека венцом природы. Я их сейчас видела: тетка-венец, подававшая мне чай, эта семья с огромными подбородками, кусок полотенца, которым сражался мальчишка.