Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

Согласитесь, такого рода мыслей не бывает у детей, вот почему я свою взрослость отсчитываю от той минуты. Я помню: очень захотелось что-нибудь сделать для мамы. Но что?..

Собственные деньги появились у меня в 1956 году, когда я смог к своей повышенной (за удачную первую сессию) стипендии – 290 рублей – прибавлять заработок от игры на аккордеоне на танцах (пятьдесят рублей за вечер, один-два случая в месяц). Какая была душевная радость – время от времени отправлять с почтамта перевод на тридцать – семьдесят рублей с припиской: «Это маме на будущую стиральную машину!» Про существование стиральной машины как реальной представительницы грядущего коммунистического быта уже в сегодняшних буднях я узнал из газетной заметки под рубрикой «Проекты и свершения». Однако мог ли я полагать, что на освоение серийного выпуска этой приметы светлого будущего оборонной промышленности СССР понадобится… десять лет. А потребность в данном благе коммунизма была насущной. Мама страдала экземой, я всегда привозил ей из Свердловска глицерин для смягчения рук, стирка для нее была мучением.

Конечно, моя отрада с переводами маме не могла продолжаться долго; став семейным человеком, я сам время от времени, когда было позарез, просил у родителей взаймы. Но тем временем выросла и встала на ноги моя сестренка, вместе с любимым мужем они обзавелись двумя прелестными дочерьми, и… создалась «разновозрастная» семья Щербаковых-Мамоновых. Никто и никогда не может освободить человека от данного свыше чувства долга и вины перед тем, кто дал тебе жизнь, но я всегда знал: при нашей Ирине в психологическом и житейском плане с родителями должно быть все в порядке. И всю оставшуюся жизнь буду помнить, как индульгенцию, ее слова: «Это естественно. Сына семья отпускает в свободный полет, а дочь должна не упустить из виду старших». Да, естественно… Но только при такой сестре…

То, что я испытал, когда мамы не стало на этом свете, как оказалось, прошли все, кто понес ту же потерю и с кем я делился своим переживанием. Вот как Галина в очерке «На вас уповаю» вспоминала время, когда умерла ее мама. «Было ощущение абсолютного одиночества в мире – только я, и сейчас придут за мной… Это отчаяние из тех, с которым ты один на один, его нельзя разделить с другим – это отчаяние не просто смерти матери, это отчаяние собственного предсмертья. Это можно назвать встречей с богом, конечностью бесконечности… В конце концов это проходит. Что не проходит никогда – это сознание открытых перед тобой дверей, потому что ты – следующий».

Что можно добавить к этому? То, что, кроме тотального одиночества, испытываешь ощущение какой-то обнаженности на ветру. До этого жил под покровом, которого не замечал, потому что он возник в то же мгновение, что и ты. И вот его не стало.

Не стало берегини .

Мои младенческие пневмонии имели логичное завершение – туберкулез. Причем такой сильный, что перекинулся на лимфатические узлы, и в них началось нагноение. Мама на все лето нанялась в начальницы пионерлагеря 595-го военного завода. Шла война, и в отличие от прочих детских заведений там, под дланью Наркомата обороны, была нормальная кормежка, включая даже союзнические финики. В маленькой деревне при впадении холодной прозрачной Ясьвы в стремительные мутные во́ды реки Тагил я провел с мамой все три смены. И случилось диво. Зажили язвы, заросли лимфатические фистулы, а на рентгене врач обнаружил лишь последствия туберкулезных поражений легких.

Ясьва в моем представлении ребенка из насквозь загазованной металлургической и химической местности осталась воплощением некоего рая. Там, например, не было понятия «ходить по ягоды». Зачем куда-то ходить? Почти в любом месте присядь, раздвинь траву – и перед тобой бесконечный ковер черники. А пройди немного в другую сторону – и другой ковер, красный, из земляники. Я требовал, чтобы меня включали в ряды заготовщиков «сырья» для компотов и киселей наряду с членами малышового отряда. У тех была норма: каждый должен был принести «в общак» по три стакана ягод. Норма, как мне запомнилось, выполнялась за 10–20 минут.

Уже будучи в УрГУ и принимая участие в выпуске самых первых номеров новой газеты «Вечерний Свердловск», я в ней совершенно случайно обнаружил информацию о том, что именно в районе Ясьвы выявлен аномально высокий природный фон радиации, очень превышающий это значение в окрестных местностях. (На Урале на редкость много точек, отмеченных различными непонятностями природной игры.) Я подумал: вот и разгадка чудесного исцеления младого организма. «При научном рассмотрении любое событие, явление, представляющееся чудом, теряет таинственность и обнажает свои естественные «земные» причины» («Настольная книга советского партийного работника», 1969 г.). Впрочем, я не претендую на научность своего предположения.

Хорошо помню дорогу от Красноуральска до «595-го» и от него до Ясьвы. В ту сторону от нас был один транспорт – порожние лесовозы, которые с лязгом подпрыгивающих на них цепей тащились по разбитой лежневке – двум колеям, проложенным неустойчивыми бревнами. Мы ездили на «спине» этого грузовика, которую нельзя назвать кузовом, поскольку там нет бортов. Меня вполне устраивало такое приключение, но каково было маме по соседству с шаткой рамой для удерживания перевозимых лесин, которая то и дело толкала ее в спину, а она не могла ни на секунду расцепить рук, потому что держала меня.

Вот мое самое главное, неизменное взрослое понимание: я живу не только потому, что меня родила эта женщина, но еще – и сохранила, сберегла, что, возможно, было намного тяжелее, и это уже не биологический факт, а свершение долга и любви. Не к этим ли двум понятиям сводятся в сухом остатке все плоды поиска смысла жизни?..

Очень трудно выразить то, что я хочу сейчас сказать.

Не могу припомнить, когда я, поймав себя на помышлении о своей жене, вдруг впервые умом явственно понял, что уже часто в этих помышлениях Галя олицетворяется помимо и независимо от моей воли в каком-нибудь из оставшихся в сознании образов… моей мамы, Марии Алексеевны. И это сочетание столь естественно, что я даже не знаю, когда оно сложилось в почти полное единство – как какое-то слияние двух держав (помните цветаевское – «Равнял с Китайскою державою»?), в которых прежде царили поодиночке две мои неделимые женщины. Может быть, это произошло после ухода мамы, а может быть, и раньше? Я стал, например, все чаще испытывать беспокойство – за маму? за Галину? – это было одно, не раздвоенное чувство. Как и чувство печали, которое неизбежно при думах о том, кого любишь, – не похожее, не одинаковое – а просто одно .

И я уже не мог бы точно сказать, чье лицо было у моего ангела-хранителя на лежневке к Ясьве, хотя знаю, чьи руки меня держали, и на полдороге от Сочи до Москвы, когда меня прихватил банальный аппендицит, и, конечно, Галя – а кто же еще – по этому поводу привела в состояние треволнения чуть ли не половину медработников районной больницы. Сам-то я пытался склонить веселого хохла-хирурга по фамилии Бондарь к тому, чтобы москвич (то есть я) доехал до Москвы, а там уж спецы 4-го главного управления разберутся… Во второй послеоперационный день он сказал: «Вот бы ты и поехал в свою Москву – уже и пирожки поели бы». По его словам, он и сам не подозревал, что вопрос, быть или не быть, мог решиться в считаные минуты.