Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

Я иногда досадовал, что не научился чем-нибудь еще профессионально заниматься. Чинить телевизоры, например, или наносить принты на футболки.

Зато как порою выручали меня любимые «Известия»! Наверно, многие коллеги помнят, это было единственное издательство, которое выплачивало гонорар на другой день после публикации материала. Скорая помощь!

Конечно, и здесь нужно было иметь «своего человечка», который бы принимал близко к сердцу твои житейские нужды. У меня такой был – Инга Преловская. После «Комсомолки», где она была членом редколлегии по отделу комсомольской жизни, Инга стала заведовать в «Известиях» департаментом воспитания. Отчасти и по этой причине я на какое-то время стал газетчиком, специализирующимся на таких проблемах. Отчасти же потому, что моя последняя работа в «Комсомолке» была посвящена им. Это был, так сказать, «сериал» корреспонденций под названием «Что-то неладно с сыном», написанных по письму одной отчаявшейся матери из Москвы, состоявший из одиннадцати или тринадцати публикаций. Я в связи с этим несколько поднаторел в этой тематике, с большим интересом прочитал две книги весьма известного в ту пору Василия Сухомлинского, а с Шалвой Александровичем Амонашвили позднее даже свел мимолетное знакомство.

Поэтому мне было не слишком сложно написать статью поучительного свойства насчет семейных перипетий, отношений старших и младших и т. п. К примеру, одна из них начиналась так:

«Однажды, вернувшись из детского сада, дочка подлетела ко мне и, нетерпеливо приплясывая, сказала:

– Позанимайся со мной.

– Как?

– Ну, придумай.

– Что придумать?

– Какую-нибудь игру.

– Я не умею.

– Ну, придумай сказку.

– Некогда.

– Фу, как с тобой неинтересно, – сказала она, повернулась и побрела к коту, растянувшемуся на диване».

А заканчивалась публикация наставительным пассажем: «Не было, нет и, наверное, не будет детей, которые бы сами стали строить стену между собой и родителями, – это противоречило бы природе. Вся жизнь ребенка в семье до какой-то поры – это непрерывный штурм крепости, в которой засели взрослые, крепости, построенной нами нечаянно из нашей занятости, нечуткости, толстокожести, нелюбопытства к бурному миру детства. Счастливы те родители, чьи редуты рухнули под этим напором, кому удалось сдаться на милость победителя. Счастливы их дети».

Как вытекает из процитированного, ни себя, ни своих детей я не относил к категории счастливых. И вообще, видимо, сильно сомневался в наличии счастливых в семейном обиходе. Что, впрочем, ни на йоту не уменьшало истинность высказанной мысли.

С такого рода ценностями я приходил к Инге Преловской. Она, зная из предварительного телефонного разговора мою домашнюю докуку, не откладывая, сразу же читала текст. И задумчиво так, к примеру, говорила:

– Понимаешь, в завтрашнем номере нашему отделу отведено 210 строк…

– Ну и…

– Если тебя ставить, придется сокращать почти вдвое.

– Плохо.

– Тогда поставим на следующей неделе.

– Нет уж, лучше завтра. Все цитаты из писем давайте наберем нонпарелькой, а остальное сокращай сама. Я тебе доверяю.

Назавтра выходила статья, а послезавтра я уже получал желанное вспомоществование от главной правительственной газеты, как тогда величали «Известия».

Что было, то было. А еще была очень редко продажа книг из домашней библиотеки. И сдача бутылок, накапливавшихся на балконе (1 рубль 20 копеек – стандарт, 1 рубль 70 копеек – ноль семь, 70 копеек – четвертинка). А как обидна была ситуация, когда из последних сил допрешь две сумки тренькающей стеклопосуды до пункта приема, а там вывеска: «Бутылки не принимаются в виду ( именно так всегда было написано – «в виду», «в» отдельно ) отсутствия тары».

И все же не это бывало самым тяжелым, а случаи, пусть и нечастые, когда приходилось занимать деньги в долг. Галина о них, конечно, не знала.

Я хочу привести маленький рассказ Галины, нигде не публиковавшийся. Я случайно обнаружил его в нашем «архиве» между самиздатовскими машинописными копиями «Стихов» Гумилева и книги Галича про историю пьесы «Матросская тишина». В нем присутствуют документальные детали материального существования и дух нашего бытования 70-х годов. Рассказ называется «Замечательные мозги». Вот отрывок из него.

« Если то, чего я так хочу, случится, прошу приобщить этот рассказ к следствию.

(Из убедительной просьбы автора).

Одна замечательная актриса, известная своими трогательными придыханиями в речи, спросила как-то очень интимно в большом клубе:

– Скажите (придыхание), что главное для женщины (длительное придыхание)?

И в ответ на два почти равноценных по силе вскрика – «мужчина» и «труд» – нежнейшим, невероятным своим голосом ответила: «Нет, не то. Самое главное, как она выглядит».

Она умнейшая женщина – эта замечательная актриса. И я бы охотно, за любую цену взяла бы у нее уроки по этому вопросу. Потому что, если я покручусь дома чуть больше нормы – а кто ее, норму, знает, спросить бы у этой актрисы? – так я совсем не выгляжу. И на моем лице можно читать, как на плакате. И когда легла, и сколько выпила, и почему бегала, как бобик, от стола к плите, и что метала на стол с утра до вечера, и сколько было у меня людей.

И хоть метала я все с радостью, – я очень принимать гостей люблю, – мешки под глазами вроде хотят это опровергнуть. У них какая-то своя логика, от меня абсолютно не зависящая. Ну и бог, скажите, с ними! Было бы на душе покойно. Нo в том-то и дело, что мой плохой вид, мое неумение выглядеть привело к тому, что мне человека одного убить хочется.

Он – мой сосед по рабочим столам… Нy, не скажу, что он плохой, не скажу. Может, он даже все это по доброте. Нo до чего ж мне трудно пережить день, когда я плохо выгляжу.

<���…> Значит, захожу я… а он глазами в мои мешки – и ни слова. Сидит и смотрит… Неужели, думаю, опять начнет? А если начнет, то оправдают ли меня, если, изловчившись, я его все-таки убью пишущей машинкой. Встать бы на стол, поднять ее над его головой и ухнуть – чтоб мозги по стенкам. Вот честно скажу, мне его мозги по стенкам видеть хочется. Зацепились бы они за нашу наглядную агитацию и висели на извилинах. Роскошная картина.

– Значит, опять были гости, – говорит он торжествующе.

И я понимаю, что момент упущен. Мне уже не поднять над столом машинку…

– Значит, были гости, – говорит он еще раз и с убивающим мои последние силы скрипом открывает правую тумбу своего стола – там у него чистая бумага. А потом… лезет в левую и достает многоцветный фломастер, похожий на бутылочку от уксусной эссенции.

Со звуком, похожим на тот, что издают медные тарелки в провинциальном похоронном оркестре, он выщелкивает черный цвет и проводит жирную линию по чистому листу снизу вверх. Поверьте мне, это только начало. Он расчертит сейчас листок еще и еще вдоль, только уже линиями потоньше, а потом и поперек. И внизу поставит: Итого с двумя жирными точками, как в авансовом отчете.