Федор Кудрявцев - Повесть о моей жизни

— Что вы сказали? — удивленно спросил гость.

— Кисдиханд, — повторил я.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся гость, — неужели вам, милый юноша, было бы приятно поцеловать вот эту мою руку?

— А что я сказал? — спросил я, удивленный его смехом.

— Вы сказали, милый юноша, «целую ручку». Разве вы не знаете, что эти слова прилично говорить дамам?

Я сказал, что еще не знаю всех тонкостей здешнего этикета. Узнав, что я приезжий русский, гость очень дружелюбно простился со мной. В следующие разы, когда я провожал его, я ему этих трех немецких слов «кюсе ди ханд» (Kuesse die Hand) больше не говорил, зато с удовольствием говорил их дамам, особенно молодым и симпатичным.

Я уже писал, что наши кельнеры Рудольф, Венцель и Альберт не всегда были сыты хозяйскими харчами, даже и тогда, когда я делился с ними хлебом. И вот, чтобы подкрепиться во время пауз между часами пик, они часто посылали в соседний киоск мальчиков Карла или Франца купить им по горячей брауншвейгской колбаске, размером и видом вроде нашей сардельки, которые тотчас и съедали.

С бледным мальчиком Францем, с которым я успел подружиться и любил поболтать по вечерам, учась говорить по-немецки, жить вместе на чердаке мне пришлось недолго. Месяца через полтора после моего приезда он заболел, и родители забрали его домой. На его место никого не взяли, и я на чердаке остался один и еще старательнее стал изучать немецкую грамматику, а заодно и русскую, и запоминать все больше немецких слов. Франц Лерл говорил со мной и на работе и вне ее всегда по-русски. Он очень часто смешил меня, стараясь щегольнуть знанием русского. Иногда он грубовато шутил. Так, к нам ходила обедать одна старенькая дама. Прежде чем заказать себе кушанье, она очень долго смотрела в меню и раздумывала, что ей взять, а Франц терпеливо ждал, когда она выберет. Когда я находился поблизости, он говорил какую-нибудь шутку вроде: «Ну что ты, старая, уснула, что ли?» или «Хлеб да каша — пища наша», а один раз он насмешил меня так, что я не удержался, фыркнул и выбежал из зала. Франц перепутал слова из некрасовского стихотворения. Вместо слов «Уж плоха избушка, думает старушка», он сказал: «Уж плоха старушка, думает избушка».

Другой раз он, не заметив сидевшую поблизости русскую молодую даму с очень похожей на нее девочкой лет семи, громко, но с любезным видом матерно выругал какого-то капризного немца, но тут же спохватился и перешел на немецкий, а дама сделала вид, что ничего не слышала.

Теперь хочу описать сам город-курорт, каким он запомнился мне с тех пор.

Определенных выходных дней в нашем ресторане не существовало. По крайней мере я не помню дня, чтобы кого-то из официантов не было на работе. Но нам, мальчикам, в паузах между часами пик примерно раз в неделю разрешали отлучаться часа на три-четыре.

Повернув от гостиницы «Ганновер» налево и пройдя метров двести, я поворачивал опять налево и шел переулочком мимо табачной лавочки с желтой вывеской и словами на ней «KuK Tabaktrafik», что означало «Kaiserliche und koenigliche Tabaktrafik», а по-русски «Императорско-королевская табачная монополия». В то время австрийский император являлся по совместительству и венгерским королем. Одним словом, был КуК.

Так вот, переулочком мимо этой лавочки я попадал к подножию горы, где начинался променад, то есть ведущая некрутыми зигзагами, очень чистая, очень ровная, неширокая дорожка в гору. Иногда она огибала гору, и из-за ее поворотов открывались все новые чарующие глаз виды. Я больше всего любил гулять по променаду, что поднимался в гору слева от нашей улицы. Иногда я забирался почти на самый верх горы.

Меня удивляла чистота леса с обеих сторон дорожки. На склонах горы среди деревьев довольно часто виднелись небольшие, около метра или полутора длиной и около тридцати — сорока метров высотой плетни из хвороста. Назначение этих плетней, как я сам догадался, — задерживать смывание земли с гор во время таяния снега весной и при сильных дождях летом.

На променадах довольно часто попадались большие белые скамьи со спинками, на которых нередко можно было видеть аккуратные таблички, извещающие о том, что такой-то король или князь какого-нибудь небольшого европейского государствица, чаще всего немецкого, любил отдыхать на этой скамейке. Иногда вместо имени коронованной особы на табличке стояло имя какого-нибудь известного деятеля. Признаюсь, что я ни одного из них не запомнил.

На всем этом променаде мне запомнилась одна-единственная карлсбадская достопримечательность — это так называемый «Hirschensprung» («Прыжок оленя»). Это примерно на половине пути от подошвы до вершины горы, возле самой дорожки-променада, на крошечной площадке среди деревьев одиноко стоящая небольшая, метра три с небольшим, коричневая скала вроде сахарной головы, а на ней небольшая фигурка косули почти в натуральную величину. И эта бронзовая косуля совсем не похожа на нашего оленя с ветвистыми рогами. С этой скалой местные жители связывают такую легенду:

«В давние времена здесь охотился император Карл. Выследив оленя, император погнался за ним. Когда оленя-косулю можно было уже достать стрелой из лука, косуля перепрыгнула с отвесного утеса на эту маленькую острую скалу и с нее ринулась вниз, в шумящий под горою поток. Пока венценосный охотник со своей собачьей сворой и егерями спускался с горы, олень-косуля успела свариться в этом потоке, настолько горяча была в нем вода. Этим потоком был якобы знаменитый карлсбадский источник Шпрудель. Мне не верится в это, потому что этот источник отстоит от знаменитой скалы примерно на километр. Так или иначе, но император получил к своему столу хотя и не убитого им, но вполне готового к употреблению отварного оленя. Радуясь такой удаче, тогдашний „обладатель страны сея“ приказал заложить здесь город с охотничьим замком для него. Но то ли замок не построили, то ли он не сохранился, но я его не видел, а город Карлсбад существует с тех пор».

Однажды мы гуляли по этому променаду с Францем Лерлом. К моему удивлению, он вместо восхищения гладкостью дорожки и благоустройством леса плевался и ворчал:

— Смотри, как здесь все прибрано, прилизано, смотреть противно и плюнуть некуда. Эх, то ли дело в России… уж лес так лес, чаща, бурелом… А здесь? Разве это лес? Нет, русский лес лучше, чем здешний, — заключал он.

А мне и здешний лес очень нравился.

В один день, когда у меня было побольше времени для прогулки, я решил подняться на Кройцберг (Крестовую гору), на вершине которой я каждый вечер видел чуть мерцающий огонек.

Свернув от своей гостиницы налево и пройдя около километра, я дошел до променада, ведущего на манившую меня вершину, и начал восхождение.

Передо мной отвесно стоял самый пик горы в виде большой острой скалы. Перед ней была совсем маленькая площадка. И здесь я встретил еще одного русского, который молча стоял, изваянный из бронзы, и спокойно смотрел на восток через горы, леса и холмы в сторону России. Это был памятник-бюст первому русскому императору, великому преобразователю России, царю-труженику Петру Первому. Мое сердце радостно забилось, преисполненное гордостью за Родину, за Россию, за то, что здесь ее Великому Петру оказан такой почет. «И здесь ты успел побывать, Петр Алексеевич», — думал я, глядя на памятник, который стоял на близко прислоненном к скале постаменте, а под ним, сияя на солнце золотыми буквами, находились три большие, расположенные рядом полированные доски из черного мрамора. На всех на них было высечено стихотворение князя Вяземского. На доске слева на французском языке, в центре под бюстом на русском, а справа на немецком. Стихи начинались так: