Павел Нерлер - Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Нам Ю.М. рассказывал: « Эмильевич [745] был гордый человек, он не плакал, не говорил, что погибну. Он хороший был собеседник, интересно было его послушать ».

В баню и на прожарку Мандельштам пришел в своем желтом («эренбурговском») реглане, но кожаные вещи в дезакамеру не запускали: они там портились. Отдав пальто, О.М. весь мелко задрожал. Ни скамеек, ничего не было: люди сидели на корточках или ходили взад и вперед. Хамское, безымянное обращение.

Когда крикнули: «Подходите за одеждой!» – Мандельштаму стало плохо, и он упал. Остальные, еще голые, сгрудились вокруг него. Вызвали по телефону медсестру. Кругом все голые мужики, пришедшая медсестра разговаривала с ними грубо, дерзко, зубасто, но так ее лучше понимали. О. М. лежит, не подавая признаков жизни. Спросила: «Кто тут болеет?» Вынула зеркальце – поднесла к носу и машет так рукой: мол, все, безнадежно. Прощупала пульс – и не нашла. Сказала: «Накройте», – и Мандельштама накрыли какой-то шинелью, но только наполовину, до пупка. Пришел начальник смены, и прикатили низкую тележку, но с большими колесами. В это время в другом конце барака упал другой человек – его увезли чуть позже.

Когда Мандельштама вывозили, он не подавал признаков жизни. Отчего Моисеенко и полагал с уверенностью, что видел не обморок, не преддверие смерти, а саму смерть поэта. Ее причиной скорее всего был начинающийся сыпной тиф: руки О.М. дрожали, температура, казалось, была высокой (Ю.М. и сам перенес сыпняк – и почти сразу после смерти Мандельштама – и хорошо помнит эту головную боль и утомленность, и как все будто горит внутри). Но ни дизентерии, ни поноса у Мандельштама накануне не было. Была слабость, точнее, истощение, была и пеллагра: « Никаких мышц, одна шкурка, бесформенный был человек, истощенный – и не съедал свою порцию, боялся! »

Ю.Ю. Моисеенко в 1933 и 1990 гг. Семейные архивы Л. Сапитон-Моисеенко и Э. Поляновского (фото П. Косторомы).

Еще несколько важных свидетельств о последних днях О.М. Одно – в письме 1971 года бывшего зэка Матвея Андреевича Буравлева сестре его покойного друга и тоже бывшего зэка Дмитрия Федоровича Тетюхина:

С ним (Тетюхиным. – П.Н.) у нас в жизни были интересные встречи, кому теперь о них рассказать? Например, летом 1938 г. во Владивостоке мы с ним лежали на нижних нарах трехъярусного барака, голодные, курить нечего, и вдруг к нам подходит человек лет 40 и предлагает пачку махорки в обмен на сахар (утром мы с Дмитрием получили арестантский паек на неделю). Сахар был кусковой, человек взял сахар, с недоверием его осмотрел, полизал и вернул обратно, заявив, что сахар не сладкий и он менять не будет.

Мы были возмущены, но махорки не получили.

Каково же наше было удивление, когда узнали, что этим человеком оказался поэт О. Мандельштам. Потом он нам прочитал свои шедевры: усищи, сапожищи… и такое: «Там за решеткой небо голубое, голубое, как твои глаза, здесь сумрак и гнетущая тяжесть…» Всё это было и теперь рассказать некому. [746]

А вот короткий рассказ отца Всеволода Баталина [747], записанный М.С. Лесманом 14 сентября 1969 г.:

Осенью 1938 г. я прибыл этапом на пересылку «Вторая Речка» в г. Владивостоке. Пересылка кишмя кишела всяческим лагерным народом, ждавшим переправы пароходом на Колыму.

Там я познакомился с врачом-ленинградцем по фамилии Миллер (имени, к сожалению, не помню, кажется, немец). Доктор Миллер, предлагая мне идти помогать им в амбулаторном обслуживании многочисленных пересыльных больных, сказал (конфиденциально), что в больницах пересылки свирепствует тиф (не помню, какой) и что текущим летом среди его – Миллера – больных умерли в пересыльной больнице: поэт Осип Мандельштам, писатель Бруно Ясенский и художник Лансере. О Мандельштаме Миллер сказал, что он был пеллагрозник, крайне истощенный, с нарушенной психикой. Умирая, в бреду читал обрывки своих стихов. [748]

Впоследствии доктор Иоганн Миллер работал на прииске Юзгела на Колыме, где его видела врач Н.В. Савоева [749], которой все мы обязаны спасенною жизнью Варлама Шаламова. В 1940 году, по дороге к месту работы на Колыме, Нина Владимировна провела несколько дней в лагерном общежитии, и одна мойщица посуды водила ее в барак (больничный?) и даже показывала койку, на которой умер О.М.

Рассказ этот, кстати сказать, лег в основу шаламовского рассказа «Шерри-бренди» [750]– « дани пострадавшего художника собрату по искусству и судьбе », как его оценила Н.Я. Мандельштам.

Не оставим без внимания и тот факт, что смерть Мандельштама быстро стала легендарной в масштабе самого пересыльного лагеря: подумать только – мойщица посуды водила незнакомого молоденького врача к мемориальной койке!..

Зэки-транзитники – тем более не туристы, и по лагерным достопримечательностям их не водят, но уже в апреле 1939 года химику и сионисту Моисею Герчикову, проследовавшему через пересылку из Беломорска на Колыму, рассказывали, что прошлогодний декабрьский сыпняк унес жизни не только близкого ему и по духу, и по профессии Сергея (Израиля) Лазаревича Цинберга, но и поэта Осипа Мандельштама [751].

Сергей (Израиль) Лазаревич Цинберг (1872 – 1938) – историк еврейской литературы, библиограф и публицист, добрый знакомый Горнфельда. Химик по образованию, он возглавлял еще и химическую лабораторию Кировского завода. Его арестовали в Ленинграде 8 апреля 1938 года и приговорили к 8 годам ИТЛ. Умер он 28 декабря того же года – всего на один день позже, чем О.М.! И в той же больничке!.. [752]

При этом сообщалась деталь, на удивление совпадающая с тем, что рассказывал о смерти О.М. Ю.И. Моисеенко: « По рассказу очевидца, группу заключенных, в которой был Ц., погнали в баню, после чего долго держали на улице, не выдавая одежды, в результате многие заболели и умерли » [753]

Подразумеваемым очевидцем, по всей вероятности, был другой специалист по иудаике, находившийся в том же лагере, – историк и социолог Гилель Самуилович Александров (1890 – 1972). Он был осужден и прибыл на Вторую Речку еще осенью 1937 года, попал в отсев и был оставлен для работы в регистратуре. Перед смертью Цинберг просил его позаботиться о своем архиве (точнее, о той его части, что не погибла в НКВД), как и о том, чтобы имя его не было забыто. Вернувшийся в Ленинград в 1959 году Александров не преминул это сделать и занялся исследованием архива Цинберга, переданного семьей на хранение в ленинградский филиал Института востоковедения АН СССР (фонд 86) [754].

Как знать, может отыщется архив и самого Гилеля Александрова?..