Борис Соколов - Ленин и Инесса Арманд

Ленин был по-настоящему потрясен, когда получил страшную телеграмму: «Вне всякой очереди. Москва. ЦЕКа РКП, Совнарком, Ленину. Заболевшую холериной товарища Инессу Арманд спасти не удалось точка кончилась 24 сентября точка тело перепроводим Москву Назаров». Ведь незадолго до этого сообщали, что состояние больной улучшилось и появилась надежда на выздоровление. Еще несколько дней назад Серго телеграфировал: «У Инессы все в порядке». И вдруг такое страшное сообщение! Ильич в смерти возлюбленной винил прежде всего себя. Сам настоял на поездке Инессы на Северный Кавказ, сам настоял на эвакуации в злополучный Нальчик. И, наверное, только в этот трагический день 24 сентября 1920 года Ленин до конца понял, кем была для него Инесса.

Мы уже познакомились с описанием Ленина на похоронах Арманд, данным Александрой Коллонтай. А вот что запомнила секретарь Коминтерна итальянская социалистка Анжелика Балабанова (позднее она стала близкой подругой Бенито Муссолини): «Я искоса поглядывала на Ленина. Он казался впавшим в отчаяние, его кепка была надвинута на глаза. Небольшого роста, он, казалось, сморщился и стал еще меньше. Он выглядел жалким и павшим духом. Я никогда ранее не видела его таким. Это было больше, чем потеря «хорошего большевика» или хорошего друга. Было впечатление, что он потерял что-то очень дорогое и очень близкое ему и не делал попыток маскировать это… Его глаза, казалось, исчезли в болезненно сдерживаемых слезах. Всякий раз, как движение толпы напирало на нашу группу, он не оказывал никакого сопротивления толчкам, как будто был благодарен за то, что мог вплотную приблизиться к гробу».

И еще одна свидетельница, писательница Елизавета Драбкина, бывший секретарь председателя ВЦИК и секретаря ЦК Якова Свердлова, второго человека у большевиков после Ленина. В книге «Зимний перевал» она описала, как привезли в Москву гроб с телом Арманд: «Вечером десятого октября патрульная группа, в которую входила я, вышла на дежурство. Ночь была по-осеннему сырой и темной. Мы сильно продрогли и с нетерпением ждали утра. Уже почти рассвело, когда, дойдя до Почтамта, мы увидели двигавшуюся нам навстречу похоронную процессию. Черные худые лошади, запряженные цугом, с трудом тащили черный катафалк, на котором стоял очень большой и поэтому особенно длинный свинцовый ящик, отсвечивающий тусклым блеском.

Стоя у обочины, мы пропустили мимо себя этих еле переставляющих ноги костлявых лошадей, этот катафалк, покрытый облезшей черной краской, и увидели шедшего за ним Владимира Ильича, а рядом с ним Надежду Константиновну, которая поддерживала его под руку. Было что-то невыразимо скорбное в его опущенных плечах и низко склоненной голове. Мы поняли, что в этом страшном свинцовом ящике находится гроб с телом Инессы.

Ее хоронили на следующий день на Красной площади. Среди венков, возложенных на ее могилу, был венок из живых белых гиацинтов с надписью на траурной ленте: «Тов. Инессе Арманд от В. И. Ленина».

Англичанка Клэр Шеридан, скульптор, лепила ленинский бюст как раз в те октябрьские дни. Вот что она запомнила: «В течение всего этого времени (сеанса, продолжавшегося с одиннадцати утра до четырех вечера. – Б. С. ) Ленин не ел, не пил и не выкурил ни одной папиросы… Мои попытки завязать с Лениным разговор не встретили одобрения, и, сознавая, что своим присутствием я и так докучаю ему, я не посмела настаивать. Сидя на подоконнике и отдыхая, я не переставала твердить себе, что это происходит на самом деле, что я действительно нахожусь в кабинете Ленина и выполняю свою миссию… Я без конца повторяла про себя: «Ленин! Ленин!» – как будто никак не могла поверить, что окружающее меня – не сон.

Вот он сидит здесь, передо мной, спокойный, молчаливый, небольшого роста человек с огромным лбом. Ленин, гений величайшей революции в истории человечества, – если бы он только захотел поговорить со мной. Но… он ненавидел буржуазию, а я была ее представительницей. Он ненавидел Уинстона Черчилля, а я была его племянницей… Он разрешил мне работать у себя в кабинете, и я должна была выполнять то, зачем пришла, а не отнимать у него попусту время; ему не о чем было говорить со мной. Когда я, собравшись с духом, спросила, какие новости из Англии, он протянул мне несколько номеров «Дейли геральд».

Ленин, наверное, в самом деле действовал на женщин (впрочем, на мужчин тоже) как-то магнетически. Племянница Черчилля смотрит на вождя большевистской революции почти как на живого бога, гения всех времен и народов.

Пару раз Ильич все же снизошел до разговора с Клэр: «Он посмотрел на свой скульптурный портрет… и снисходительно улыбнулся мне. Так улыбаются ребенку, строящему карточный домик. Затем Ленин спросил: «Как относится муж к вашей поездке в Россию?..» – «Мой муж убит на войне», – ответила я. «На какой войне?» – «Во Франции». – «Ах да, конечно… – Он понимающе кивнул. – Я все забываю, что у вас была только одна война. У нас ведь, кроме империалистической, была и гражданская война, и еще мы воевали, защищая страну от интервентов».

Ленин заговорил о бесплодном духе самопожертвования, которым были одержимы англичане, вступая в войну 1914 года, и посоветовал прочесть «Огонь» или «Ясность» Барбюса».

Владимир Ильич даже не пытался скрыть от Клэр, что, в сущности, равнодушен к смерти ее мужа. Никаких слов сочувствия. Только замечание о бесплодности самопожертвования в «империалистической войне», которое можно счесть оскорбительным по отношению к памяти погибшего. Но восторженная поклонница ничего этого не замечает.

При следующей встрече Ленин ознакомился с фотографиями работ Клэр и выступил в роли их сурового критика: «Хотя он и говорил, что ничего не смыслит в искусстве, однако весьма определенно охарактеризовал «буржуазное искусство», которое, как он сказал, всегда стремится к красивости. Он относится отрицательно к красоте как к абстрактному идеалу. Он заявил, что считает неоправданной красоту, которой я наделила свою «Победу»: «Милитаризм и война безобразны и могут вызвать только ненависть, и даже самопожертвование и героизм не могут придать им красоты. Порок буржуазного искусства в том, что оно всегда приукрашивает». Затем Ленин взглянул на фотографию скульптуры «Головка Дика» (сына Клэр. – Б. С. ), и выражение нежности промелькнуло на его лице. Я спросила: «Это тоже приукрашено?» Он покачал головой и улыбнулся».

Ильич, на его счастье, не дожил до расцвета искусства социалистического реализма. Тогда бы, наверное, не рискнул обвинить в приукрашивании действительности «буржуазное искусство». Вот и «абстрактную красоту» отрицает, как и абстрактный гуманизм. Не может, не должен быть красив памятник победителям в «империалистической», несправедливой, на его взгляд, войне. Как и в беседах с Елизаветой К., Ленин четко связывал эстетику с политикой. Только головка ребенка вызвала у него нежную улыбку. Детей Ильич любил, хотя немало их сделал сиротами. И очень жалел, что своих детей у него нет. А, может быть, вспомнил в эту минуту об Инессе, ее детях, подумал, что у них-то с ней дети могли быть… Наверное, поэтому в тот момент Ленин выглядел каким-то расстроенным и больным. Клэр Шеридан пишет: «Лицо его выражало скорее глубокую думу, чем властность. Мне он представлялся живым воплощением мыслителя… Он выглядел очень больным… Пуля, пущенная рукой женщины, покушавшейся на жизнь Ленина, все еще оставалась в его теле. Один раз я увидела его с рукой на перевязи. Он сказал, что это «ничего», хотя цвет его лица имел желтоватый оттенок – как слоновая кость. Он совершенно не гулял и довольствовался лишь тем небольшим количеством свежего воздуха, которое проникало в его кабинет через маленький вентилятор в верхней части окна».