Вячеслав Лопатин - Суворов и Потемкин

«27 июля. Был молебен за одержанную над шведским флотом победу и, как говорят, еще за прогнание неприятеля с финляндских границ. И сей день торжествования нашего изменился в несказанную для нас печаль. О, Боже! колико судьбы Твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками Генерал Аншеф Суворов с храбрым баталионом старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают против сих воинов. Сии приближаются, турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал обоюдоизощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок — палят. Наши отвечают своей стрельбою. Суворов кричит: «Приступи!» Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турок в ров; солдаты повинуются, но турки, поспеша выскочить из онаго, стреляют наших гренадеров, убивают, ранят, и малое число оставшихся из них обращаются в бегство. Поспевает с нашей стороны другой баталион для подкрепления, но, по близости крепости, турков число несказанно усугубляется. Наступают сотни казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода —- все устремляется на поражение сих злосчастных жертв — разумных тварей. Лютость турков не довольствуется тем, чтоб убивать... наимучительнейшим образом, но чтоб и надругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам городским, дабы зверское мщение свое простирать и на безчувственную часть, удивительнейший член состава человека — голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывал и... Все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим баталионом и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергла. Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он — «О, Боже мой! Вы всех рады отдать на жертву сим варварам!» Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: «Мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать» [98].

Замечательная батальная зарисовка штатского человека, питомца германского университета, набросанная, без сомнения, по рассказам очевидцев в тот злополучный день. И снова никаких намеков на возможность захватить Очаков. Снова виновником происшедшего называется Суворов. Снова упоминается обед и крепкие напитки. Как известно, Суворов придерживался спартанского образа жизни, был очень умерен в еде и в питье. Он сам воспитал себя воином — выносливым, не боящимся холода, физически крепким. После двух ран, полученных в Кинбурнском сражении, он не покинул поля боя, хотя потерял много крови. Но под Кинбурном он был полным хозяином положения, а в очаковском лагере собралось много разного рода начальников — русские и иностранные генералы, принцы и другие знатные волонтеры, каждый из которых претендовал на первые роли. Даже 23-летний Дама, если верить его запискам, во время боев дает советы то генерал-аншефу Суворову, то генерал-поручику принцу Ангальту, то чуть ли не самому главнокомандующему. Успех в сражениях на Лимане вскружил голову молодому французу. Он был обласкан Потемкиным и по его представлению награжден Георгием 4-го класса. Что же говорить о принце Нассау, ставшем русским вице-адмиралом! Еще в начале войны императрица писала Потемкину о запрещении принимать в армию иностранных волонтеров. «Знатнейшие — были командирам в тягость»,— предупреждает она, ссылаясь на опыт прошлой войны. Исключение было сделано для морских предводителей. Но мы уже видели, к чему это привело накануне сражений на Лимане. Несмотря на проявленную Суворовым предупредительность, Нассау, как видно из суворовского письма к нему от 6 июля, позволил себе бестактность по отношению к русскому генерал-аншефу: «Как принц, Вашим письмом от 4-го Вы выразили желание получить Трегубова, который находится при мне: Вы уж меня простите, да негоже Вам так обходиться со мной, стариком. Если причина тому неудовольствие, то оно прилично начальнику, а никак не капризу подчиненного, иначе впадем мы в анархию».

Потемкин вскоре сам почувствовал вредность подобного положения и стал наводить порядок. И Джонс, и ставший его злейшим врагом Нассау, и Де Линь, и родственник Потемкина польский гетман Браницкий вскоре были удалены из армии, унося обиду на главнокомандующего. Суворов с его взрывчатым темпераментом был первым, кто обнажил всю несуразность субординации, сложившейся в лагере под Очаковом. Бой 27 июля был для него выходом накипевших обид. Он засиделся без настоящего дела, вынужденный наблюдать с суши, как его войска, посаженные на гребные суда, сражаются с неприятелем. Мелкая стычка по его вине превратилась в кровопролитное дело. Потемкин не стал щадить своего любимца и поступил, как и должно поступить начальнику, желающему поддержать дисциплину.

«Не думал я, чтоб гнев Вашей Светлости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять», —- читаем мы в письме Суворова от августа. Оказывается, морские офицеры в своих рапортах Суворову привели данные не только о типах кораблей Газы Хасана, появившихся под Очаковом 29 июля, но и умудрились показать калибры корабельных орудий. Эти рапорты, пересланные Суворовым главнокомандующему, вызвали справедливое замечание последнего, которое Суворов принял на свои счет и расценил, как гнев, «Невинность не терпит оправданиев, — продолжает он,— всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою; мне не переродиться, и поздно. Светлейший Князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коли Вы не можете победить Вашу немилость, удалите меня от себя, на что Вам скосить от меня малейшее безпокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости Ваши, где б я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий». Кажется, в тот же день он набрасывает еще одно письмо: «Какая вдруг перемена Милости Вашей и что могу надеяться в случайных смертному нещастьях, когда ныне безвинно стражду! Противна особа, дела. С честью я служил бы, Милостивый Государь, но жестокие мои раны приносят с собою, Светлейший Князь, утруждать Вашу Светлость о изпрошении Милости Вашей, чтоб изволили дозволить мне на некоторое время отдалиться к стороне Москвы для лутчего излечения оных и поправления моего ослабшего здоровья с жалованием и моему стабу. Я явиться к службе не замедлю».