Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

«Время!

Хоть ты, хромой богомаз,

лик намалюй мой

в божницу уродца века!

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека!»

Маяковский громогласно заявляет, что он одинок, что его никто не понимает. И его, знающего, что жизнь человека конечна, какие-то «помешанные» посылают к тем, кто этого не знает (к «слепым»). Зачем? Чтобы помочь им распрощаться с жизнью?

И вновь вспоминаются строки из стихотворения Максима Горького «Человек»:

«– Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда…

Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твёрдыми шагами идёт по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним – пыль прошлого тяжёлой тучей, а впереди – стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его».

Складывается впечатление, что Маяковский просто перекладывал мысли Горького на новый футуристический лад. И о себе Маяковский говорил как о горьковском Человеке – все местоимения «Я», кроме одного, написаны в его стихотворении с большой буквы.

Именно так можно растолковать смысл четырёх стихотворений, вошедших в книгу «Я!».

А почему в последнем стихотворении время прихрамывает (оно – «хромой богомаз»), Маяковский разъяснит в своей трагедии. В ней же поэт вспомнит о своей душе {«клочьями порванной») и о своём спокойствии.

А пока триста экземпляров книги «Я!» поступили в продажу. Её заметили.

Одним из первых заговорил Корней Чуковский:

«Книжка называлась «Я!», буквы в ней были кривые, бумага шершавая, расположение строк очень дикое, но всё это шло к её теме, потому что из книжки нёсся пронзительный визг о неблагополучии мира».

Николай Асеев – о Маяковском:

« О нём заговорили как о непохожем и странном явлении в литературе».

Вадим Шершеневич – о книге «Я!»:

«Первая книга кубо-футуристов, о которой стоит писать. Среди стихов Хлебникова – воскресшего троглодита, Кручёных – истеричного дикаря Маяковский выгодно выделяется серьёзностью своих намерений. Он действительно ищет, и хотя достижений можно ждать, но ведь… заставить поверить в себя – это не малая заслуга.

Пока Маяковский как поэт ещё весь в будущем. Он пишет так, как никто не пишет, но у него ещё нет своего стиля. Его стих ещё весь построен на отрицании плохого чужого, но своего хорошего ещё нет. Его занимают пустяки… Рифмы скучны, ассонансов почти нет.

Несмотря на всё, в стихах Маяковского есть что-то новое, обещающее. Но это новое тонет в куче нелепостей, порождённых незнанием истории нашей поэзии. Кажется, период эпатажа кончился, и теперь Маяковский должен доказать, что он может творить. Отвергнуть гораздо легче, чем создать. Но только вторым оправдывается первое».

В статье Шершеневича очень точно подмечены все плюсы и минусы стихотворца, который только начинал свой творческий путь. Маяковскому прямым текстом говорилось, что он многого не знает, что ему необходимо получиться.

Вадим Шершеневич не был единственным высказавшимся о первой книге поэта. Лев Шехтель писал:

«Книжка… обратила на себя даже внимание самого „медного всадника русской речи“ – Валерия Брюсова».

Брюсов заметил эту самодельную книжицу и (в четвёртом номере журнала «Русская мысль» за 1914 год) написал:

«… больше всего счастливых исключений мы находим в стихах, подписанных В.Маяковский. У г. Маяковского много от нашего, "крайнего " футуризма, но есть своё восприятие действительности, есть воображение и есть умение изображать».

Правда, Валерий Брюсов (в той же статье) заметил:

«Конечно, не хитро сочинить метафору:

Я сошью себе штаны из бархата голоса моего

и по Невскому мира…

Но как в маленьком сборнике г. Маяковского, как и в его стихах, помещённых в разных сборниках, …встречаются и удачные стихи, и целые стихотворения, задуманные оригинально».

Брюсов процитировал стихотворение «Кофта фата», которое начинается так:

«Я сошью себе чёрные штаны

из бархата голоса моего.

Жёлтую кофту из трех аршин заката.

По Невскому мира, по лощёным полосам его,

профланирую шагом Дон-Жуана и фата».

В «Я сам» есть такое разъяснение:

«Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок жёлтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое главное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстука ограничены, я пошёл на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.

Впечатление неотразимое».

Ольга Маяковская:

«Мама рассказала:

– Утром принёс Володя бумазею. Я очень удивилась её цвету, спросила, для чего она, и отказалась было шить. Но Володя настаивал: «Мама, я всё равно сошью эту блузу… Я ведь не могу пойти в своей чёрной блузе! Меня швейцары не пустят. А этой кофтой заинтересуются, опешат и пропустят. Мне обязательно нужно выступить сегодня».

Слова сына показались ей убедительными. Она решила выполнить его просьбу и взялась шить».

Когда в начале ноября 1913 года приехавший в Петербург Давид Бурлюк прочёл лекцию в Тенишевском училище, газета «День» написала:

«На эстраде, позади лектора, оказался человек в жёлтой кофте. Через пять минут все знали, что это – поэт Маяковский».

Софья Шамардина, учившаяся на Высших женских (Бестужевских) курсах, вспоминала:

«Ещё в своей жёлтой кофте в Тенишевском училище, когда из публики на эстраду летели всякие непотребные предметы и несусветная ругань, перекрываемая спокойным, уверенным, весёлым голосом Маяковского, отвечавшего и на враждебные и на дружеские неистовства зала, – такой он был тогда, большой и сильный, этот двадцатилетний человек. <���…> А рядом щупленький Кручёных, что-то уж очень заумно читающий, что-то про мать – и в заключение почему-то стукающий головой о пюпитр».

С этого момента, пожалуй, и начинается процесс раздвоения личности Владимира Маяковского. С одной стороны, он продолжал оставаться весёлым и компанейским молодым человеком, заводилой и душой любой компании, а с другой, это был одетый в жёлтую кофту суровый трибун, раздававший направо и налево увесистые пощёчины. В поэзии он считал себя лириком, пишущем о любви, но любовь в его стихах выходила несчастная, а потому мрачная. Впрочем, на подобную раздвоенность тогда мало кто обращал внимание.

В том же Петербурге через два дня после лекции Бурлюка прочёл доклад Корней Чуковский на тему: «Искусство грядущего дня (русские поэты-футуристы)». О том, как отреагировали на него сами представители этого «грядущего дня», газета «День» сообщила: