Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

«Первым говорит футурист в жёлтой кофте Маяковский, поставивший К. Чуковскому вопрос „ребром“:

– Да понимаете ли вы, г. Чуковский, что такое поэзия, что такое искусство и демократия?.. Только та поэзия демократична, которая разрушает старую психологию плоских лиц и душ. Вашу старую парфюмерную любовь мы разбили!.. – восклицает Маяковский и заканчивает так: – Чуковский не может понять поэзии футуризма, ибо не знает её основ. Поэты – мы».

Бенедикт Лившиц:

«Чуковский разбирался в футуризме лишь немногим больше других наших критиков, …но всё же он был и добросовестней и несравненно талантливей своих товарищей по профессии, а главное – по своему как-то любил и Маяковского, и Хлебникова и Северянина. Любовь – первая ступень к пониманию, и за эту любовь мы прощали Чуковскому все его промахи…

О чём нам никак не удавалось договориться, это о том, кто же кому обязан деньгами и известностью. Чуковский считал, что он своими лекциями и статьями создаёт нам рекламу, мы же утверждали, что без нас он протянул бы ноги с голоду, так как футуроедство стало его основной профессией. Это был настоящий порочный круг, и определить, что в замкнувшейся цепи наших отношений является причиной и что следствием, представлялось совершенно невозможным».

На эту критику сам Корней Чуковский ответил так:

« Отношение моё к футуристам было в ту пору сложное: я ненавидел их проповедь, но любил их самих, их таланты».

Особое внимание Чуковский уделял молодому Маяковскому:

«… он представлялся мне совершенно иным, чем вся группа его сотоварищей: сквозь эксцентрику футуристических образов мне чудилась подлинная человеческая тоска, несовместимая с шумной бравадой его эстрадных высказываний…

Это душа моя

клочьями порванной тучи

в выжженном небе

на ржавом кресте колокольни!..

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека!

Этими стихами в ту пору был окрашен для меня весь Маяковский».

И всё-таки главным цветом, в который в ту пору был «окрашен» Маяковский, надо считать жёлтый – цвет его кофты. Она, по словам Бенедикта Лившица, представляла собой…

«… нечто среднее между курткой жокея и еврейским молитвенным плащом, – странным казалось, что у Володи есть дом, мать, сёстры, семейный быт. Маяковский – нежный сын и брат – это не укладывалось в им самим уже тогда утверждаемый образ горлана и бунтаря.

Мать явно была недовольна новой затеей Володи: её смущала зарождавшаяся скандальная известность сына, ещё мало похожая на славу. Володины «шалости», как любовно называли их родные, тяготели значительно больше к «происшествиям дня», чем к незримой рубрике: «завоевание славы». Но Володя был баловнем семьи: против его прихотей не могла устоять не только мать, но и сёстры, милые, скромные девушки, служившие где-то на почтамте».

Здесь Бенедикт Лившиц не совсем точен – на московском почтамте служила только одна сестра Маяковского, Ольга. Вторая сестра, Людмила, работала художником по тканям на фабрике Трехгорной мануфактуры.

Лекцию о футуризме Корней Чуковский читал и в Москве:

«Тогда это была модная тема. Лекцию пришлось повторять раза три, на лекции перебывала „вся Москва“: Шаляпин, граф Олсуфьев, Иван Бунин, Муромцев, сын Толстого Илья, Савва Мамонтов и даже почему-то Родзянко с каким-то из великих князей. Помню, Маяковский как раз в ту минуту, когда я бранил футуризм, появился в жёлтой кофте и прервал моё чтение, выкрикивая по моему адресу злые слова.

Эту жёлтую кофту я принес в Политехнический музей контрабандой. Полиция запретила Маяковскому появляться в жёлтой кофте перед публикой. У входа стоял пристав и впускал Маяковского только тогда, когда убеждался, что на нём был пиджак. А кофта, завёрнутая в газету, была у меня под мышкой. На лестнице я отдал её Владимиру Владимировичу, он тайком облачился в неё и, эффектно появившись среди публики, высыпал на меня свои громы».

Из упомянутых Чуковским слушателей его лекции Илья Львович Толстой был писателем, мемуаристом, Савва Иванович Мамонтов – предпринимателем и меценатом, политический деятель Михаил Владимирович Родзянко возглавлял партию «Союз 17 октября» (октябристов). И все они проявили интерес к внезапно возникшему течению – футуризму, в котором так ярко выделялся своей жёлтой кофтой Владимир Маяковский.

Алексей Кручёных даже рифмованные строчки о нём сочинил:

«Красноустый жёлтокофтский

фразовержец Маяковский».

О тогдашнем Маяковском поэтесса Марина Ивановна Цветаева сказала:

«Этот юноша ощущал в себе силу, какую – не знал, он раскрыл рот и сказал: „Я!“ Его спросили: „Кто – я?“ Он ответил: „Я: Владимир Маяковский“. – „А Маяковский – кто?“ – „Я!“… Так и пошло: "Владимир Маяковский, тот, кто: "я"". Смеялись, но "Я" в ушах, но жёлтая кофта – остались».

Маяковский даже стихотворение написал под названием «Жёлтая кофта»:

«Не потому ли, что небо голубо,

а земля мне любовница в этой праздничной чистке,

я дарю вам стихи, весёлые, как би-ба-бо,

и острые и нужные, как зубочистки!»

Напомним, что «би-ба-бо» — это кукла, состоящая из головы и платья в виде перчатки. В перчатку просовывалась рука, указательный палец попадал в голову, а большой и средний – в руки, и кукла начинала двигаться.

Но неужели одетый в жёлтую кофту поэт писал свои стихи только для того, чтобы веселить людей, и чтобы им было чем чистить зубы? Нет, конечно! Поэтому у него появились и такие строки:

«Хорошо, когда в жёлтую кофту

душа от осмотров укутана!»

Эти слова лягут на бумагу через два года, войдя в поэму «Облако в штанах». А в 1913 году они, видимо, в голову поэту ещё не приходили.

Пока футуристы изо всех сил старались завоевать внимание публики обеих российских столиц, символисты тоже не сидели, сложа руки. В 1913 году вышло первое (в 17-ти томах!) собрание сочинений Дмитрия Мережковского. А Константин Бальмонт много ездил по стране, рассказывая о своих путешествиях по свету. Оказавшись в исконно русских местах на реке Оке, он написал в одной из статей:

«Я люблю Россию и русских. О, мы, русские, не ценим себя! Мы не знаем, как мы снисходительны, терпеливы и деликатны. Я верю в Россию, я верю в самое светлое её будущее».

В 1913 году Маяковскому исполнилось 20 лет. У него была тогда целая череда бурных романов.

Бенгт Янгфельдт пишет:

«Вопреки – или благодаря – своему нахальству Маяковский вызывал сильнейшие чувства у противоположного пола и переживал множество более или менее серьёзных романов. Уже при первой встрече Бурлюка поразило хвастовство, с которым тот рассказывал о своих многочисленных победах…