Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

«Успех вечера был в сущности успехом Маяковского. Непринуждённость, с которой он держался на подмостках, замечательный голос, выразительность интонаций и жеста сразу выделяли его из среды остальных участников. Глядя на него, я понял, что не всегда тезисы к чему-то обязывают… Эта весёлая чушь, преподносилась таким обворожительным басом, что публика слушала развесив уши… Всем было весело. Нас встречали и провожали рукоплесканиями. Мы не обижались на эти аплодисменты, хотя и не обманывались насчёт их истинного смысла».

После Маяковского на сцену вышел Алексей Кручёных. О том, что он читал, сведений не сохранилось. Скорее всего, прозвучало написанное в 1913 году стихотворение:

«Та самаэ

ха ра бау

Саем сию дуб

радуб мола

аль».

И уж наверняка Кручёных прочёл свои коронные «Дыр бул щыл».

По поводу этого выступления Лившиц написал:

«Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие».

Но народ, собравшийся в «Обществе любителей художеств», на аплодисменты не скупился.

Бенедикт Лившиц подводил итог:

«Газеты, объявившие нас не „доителями изнурённых жаб“, а доителями карманов одураченной нами публики, усматривали в таком поведении зрительного зала тонкую месть и предрекали нам скорый конец.

Но нас не пугали эти пророчества: напротив, в наступавшем зимнем сезоне мы собирались развернуть нашу деятельность ещё шире».

19 октября 1913 года в Мамонтовском переулке Москвы начало работать футуристическое кафе «Розовый фонарь». Одним из тех, кому удалось побывать на его открытии, был 22-летний студент Московского коммерческого института Лев Владимирович Ольконицкий (ставший впоследствии советским писателем Львом Никулиным). Он вспоминал:

«Зал был узкий, тесный, весь заставленный столиками… „Настоящая публика“, съехавшаяся в полночь, была уже сильно навеселе…

Вдруг на месте конферансье появилась высокая неподвижная фигура; прошло несколько минут, и эта неподвижность и молчание человека на авансцене возбудили любопытство публики.

Постепенно шум стих, и… поэт гаркнул во всю мощь своего могучего голоса «Нате!»

Это было загадочно. Все замерли.

Через час отсюда в чистый переулок

вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, —

негромко и презрительно начал Маяковский.

Господа за столиками оцепенели.

Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош».

Газета «Руль» в номере от 21 октября продолжала:

«Маяковский читал:

– Вы будете топтать меня грязными калошами, мою грудь! – кричал он.

В воздухе стало пахнуть скандалом».

«Московская газета» добавляла подробностей:

«Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики „долой“. Маяковский был непоколебим, продолжая в указанном стиле. Наконец, решил, что его миссия закончена, и удалился».

Лев Ольконицкий:

«Трудно описать скандал, который разразился в „Розовом фонаре“. Обиженная публика ринулась к дверям, кстати говоря, в гневе позабыв уплатить по счетам за выпитое и съеденное».

Подобные выступления 20-летнего Маяковского вряд ли совершались по одному его личному побуждению. Наверняка был кто-то ещё, чрезвычайно сильно влиявший на молодого поэта и подталкивавший его на шокирование публики. Николай Асеев считал, что таким человеком был Давид Бурлюк:

«Впечатление от дружбы с Бурлюком отложилось и в тексте стихов Маяковского. Говоря о серости и никчёмности тогдашней жизни Маяковский противопоставляет этой серости облик, темперамент, трагическую непохожесть Бурлюка на всё, что тогда окружало Маяковского в искусстве».

Когда же Давида Бурлюка рядом не было, Маяковский становился совсем другим человеком. Корней Чуковский, который уже тогда обнаружил, что в поэте-футуристе бушует «подлинная человеческая тоска», писал:

«Уезжая в Москву, я решил встретиться с Владимиром Владимировичем и поговорить с ним вплотную, так как мне хотелось дознаться, откуда в нем эта тоска.

Зайдя вечером по какому-то делу в Литературно-художественный кружок (Большая Дмитровка, 15), я узнал, что Маяковский находится здесь, рядом с рестораном, в биллиардной. Кто-то сказал ему, что я хочу его видеть. Он вышел ко мне, нахмуренный, с кием в руке, и неприязненно спросил:

– Что вам надо?

Я вынул из кармана его книжку и стал с горячностью излагать свои мысли о ней.

Он слушал меня не дольше минуты… и, наконец, к моему изумлению сказал:

– Я занят… извините… меня ждут… А если вам хочется похвалить эту книжку, подите, пожалуйста, в тот угол… к тому крайнему столику… видите, там сидит старичок… в белом галстуке… подите и скажите ему всё…

Это было сказано учтиво, но твёрдо.

– Причём же здесь какой-то старичок?

– Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я великий поэт… А папаша сомневается. Вот и скажите ему.

Я хотел было обидеться, но засмеялся и пошёл к старичку.

Маяковский изредка появлялся у двери, сочувственно следил за успехом моего разговора, делал мне какие-то знаки и опять исчезал в биллиардной.

После этой встречи я понял, что покровительствовать Маяковскому вообще невозможно. Он был из тех, кому не покровительствуют. Начинающие поэты – я видел их множество – обычно в своих отношениях к критикам бывали заискивающи, а в Маяковском уже в ранней молодости была величавость».

Николай Асеев подметил другие черты:

«… уйти от обаятельности Маяковского я уже не смог. И начал встречаться с ним часто, одно время почти ежедневно. Общей страстью нашей стал азарт.

Бренча в горстях серебряной мелочью, на ходу, мы играли в «орла и решку» – сколько орлов и сколько решек окажется в раскрытой ладони. Играли на то, сколько шагов до конца квартала, какой номер первого встречного трамвая. Азарт был не в выгоде, а в удаче».

Сразу вспоминается любопытный пример из книги Чезаре Ломброзо – о странностях умалишённых пациентов итальянского психиатра:

«Иногда у них появляются чрезвычайно странные фантазии: например, считать камешки на мостовой, половицы в комнате…».

Николай Асеев эти строки вряд ли читал, а если и читал, то, видимо, не запомнил. Зато он обратил внимание на другие особенности характера тогдашнего Маяковского:

«Для меня Маяковский в то время был во многом ещё не раскрыт. Мало говоря о себе вообще, он никогда не касался своей партийности, почти не упоминал об отсидках в тюрьме, о деятельности своей как агитатора. Очевидно теперь, что он тогда уже дисциплинировал себя в немногословии из чувства конспирации, нежелания «размазывать манную кашу по мелкой тарелке», как выражался он впоследствии».