Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия

Но это все было еще впереди, а пока молодость брала свое. Зародыши, носившиеся в воздухе, уже оплодотворили предрасположенную к ним и подготовленную воспитанием натуру – уже образовалась завязь будущей трагедии, но неизбежное еще не овладело человеком. В ближайшие годы кажется даже, что Печерину удастся уйти от своей судьбы. По крайней мере, некоторое время она дает ему наиграться.

До нас дошли два письма Печерина к его кузине {588}от 12 февраля и 6 апреля 1831 года [326]. Они рисуют Печерина приятным молодым человеком петербургского пошиба, с байроническим оттенком и не без склонности пококетничать своими служебными и литературными успехами; они очень напоминают ранние петербургские письма Гоголя {589}.

Первое письмо – ликующее.

«Наконец, курс кончен и я получил степень кандидата. Для исполнения моих желаний теперь остается только, чтобы меня послали за границу, что и совершится безотлагательно, если этому не помешает какой-нибудь чрезвычайный случай. Очаровательная перспектива будущего смягчает грусть, которую я испытываю при мысли, что мне придется покинуть отечество, не простившись с теми, кого люблю. Едва ли нам можно будет увидеться раньше трех лет». Дальше он сообщает о своем времяпрепровождении: «Освободившись от всякой обязательной работы, я теперь отдыхаю и бездельничаю. Однако этот образ жизни не в моем характере: бездеятельность, как бы она ни была кратковременна, заставляет меня чувствовать ужасную пустоту в душе. – На прошлой неделе я видел в театре нашу знаменитую комедию «Горе от ума» [327]. К сожалению, игра наших актеров не может удовлетворять человека со вкусом. Как вам нравится «Борис Годунов»? Мне он совсем не нравится: это отрывки из русской истории, а вовсе не поэтическое произведение, достойное этого имени. Если вы читаете «Сын Отечества», может быть вы встретите в ближайшем номере, имеющем выйти в конце этого месяца, мою статью, озаглавленную «Взгляд на трагедии Софокла: Аякс и Антигона». Говорю: может быть, потому что напечатать ее или нет – зависит от г. Греча {590}; но он мне обещал это. Мы, петербуржцы, с нетерпением ждем выхода в свет нового романа Загоскина: «Рославлев или Русские в 1812 году». Я читал отрывок из него в «Телескопе», и он показался мне очаровательным. По истине, Загоскин – новый Прометей, сумевший уловить божественную искру русской народности: душа воспламеняется, сердце бьется, когда видишь утраченные черты подлинного национального характера.

Этот отзыв о Загоскине и эти стихи очень любопытны, как отголосок того националистического романтизма, которым в двадцатых годах питалось у нас вольномыслие (таковы «Думы» Рылеева и пр.). Очевидно, революционное настроение Печерина одно время держало его в этом круге идей.

Второе письмо привожу целиком.

«Дорогая кузина и друг! Премного благодарен за ваши два прелестные письма, которые оба дышат самой нежной дружбой. Ах! чем более я узнаю свет и людей (увы! я уже вижу жизнь во всей ее наготе), тем более я убеждаюсь, что только лицо вашего пола может нам быть истинным другом. Не примите этого за комплимент: это мое искреннее убеждение, это для меня аксиома. Благодарю вас, милая кузина, за ваше нежное ко мне участие. Я боюсь, однако, чтобы беспорядок в моих мыслях не отразился в этом письме. Я так теперь рассеян; ни одного часа не остаюсь на месте: то занятия у попечителя, то по делу у ректора, то на вечере у приятеля. Что всего невыносимее и что мешает мне установить некоторый порядок в своей жизни, – это неуверенность, как разрешится моя судьба: о моем деле еще не представлено государю; произнесенное им да или нет решит все. С другой стороны, отсутствие всякого стеснения в занятиях, сладкая лень и отдых освежают мои силы физические и моральные, ослабленные усидчивой работой, и дают мне возможность наслаждаться удовольствиями, до сих пор мне неизвестными. Два раза в неделю я пользуюсь приятным обществом баронессы Розенкампф, женщины очень умной, и образованной, хотя строгий критик мог бы упрекнуть ее в некотором педантизме. Большую часть времени я провожу в обществе одного из моих добрых товарищей и его прелестной невесты; я очарован их счастьем, но нисколько им не завидую: я не женюсь так скоро. Я уже познакомился со светом, но тем не менее думаю, что только в женщине можно найти истинного друга. «Несчастный! сказал бы я одному из себе подобных, – ты хочешь усмирить бурю своего сердца на груди друга, как будто последний не испытывает такой же бури! Нет! только нежная и кроткая душа женщины способна внести мир в сердце мужчины, этой жертвы страстей и превратностей судьбы!»

«Нет! милый друг, мне невозможно будет повидаться с матушкой до моего отъезда, и гораздо лучше, если она увидится со мной после моего возвращения, когда я буду повышен чином и буду иметь более прав на уважение со стороны общества.

«Какая сегодня прекрасная погода, совсем как среди лета. Я во фраке, без шинели, прошелся по Невскому проспекту, до самой Невы; мост уже наведен, и река чиста, как кристалл.

«В №№ 7, 12 и 13 «Сына Отечества» напечатаны мои небольшие статьи и, может быть, появятся некоторые в следующих номерах. Желание лучшего мира, хотя это только перевод стихотворения Шиллера, вылилось у меня из глубины души.

Будьте здоровы, дорогая кузина, и не забывайте преданного вам брата.

В. Печерина.

P.S. Вы, может быть, не читаете «Сын Отечества»; поэтому посылаю вам вышепомянутое стихотворение. Статья в прозе о Софокле, по объему, не уместится в письме».

Надежда Печерина на то, что его тотчас пошлют за границу, не оправдалась, и ближайшие два года по окончании курса он проводит в Петербурге. Пользуясь расположением проф. Грефе и попечителя Бороздина, он сразу хорошо устроился: стал старшим учителем при 1-й гимназии, лектором латинского языка в университете и помощником библиотекаря в университете же. Он усердно продолжал свои филологические занятия, без сомнения, под руководством Грефе; у нас есть его собственное показание, что года полтора до отъезда за границу он «должен был почти исключительно заниматься механизмом своего предмета». По-видимому, уже в это время он избрал себе специальность: греческую антологию. На этом предмете молодой петербургский филолог мог сделать тогда блестящую ученую карьеру: греческая антология была и специальностью Грефе, и излюбленной областью античного дилетантства С. С. Уварова, товарища министра народного просвещения. Действительно, стихотворные переводы Печерина из греческой лирики скоро сблизили его с Уваровым, который сам когда-то вместе с Батюшковым занимался переводом антологических стихотворений с греческого {591}. Среди товарищей Печерин получил кличку «Мелеагра» {592}, имя того греческого лирика, издание которого готовил Грефе и из которого Печерин перевел несколько пьес. Едва ли Печерин заботился о своей карьере; антология, как и вообще античная древность, без сомнения, привлекала его непосредственно: он упивался этой ясной красотой, этим зрелищем светлой, легкой, радостной жизни, где как бы воплотилась его мечта о «лучшем мире». И действительно, может быть, ни в каком другом памятнике не сохранился так свежо, как в обломках греческой лирики, лучший цвет этой жизни – задушевность и грация чувства, свобода воззрения на мир, благородное самосознание личности. Печерин перевел в этот период и напечатал в разных альманахах [328]около двух десятков «эпиграмм». Вот несколько образчиков [329].