Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия

Печерин впоследствии много раз свидетельствовал, что его с детства влекло на Запад. Да и могло ли быть иначе? Там грезились свободные народы, изящная жизнь, вечно голубое небо, свет знания, – все то, о чем так тосковала душа в рабской и пасмурной России. И вот, желание сердца осуществлялось – но как некстати! – в самом разгаре упоения баликами, «святою пятницей» и, главное, в самом разгаре влюбленности!

Но, разумеется, колебаться нельзя было. Две недели спустя, так и не повидавшись с родителями, Печерин сухим путем выехал в Берлин. Перед отъездом он зашел проститься к Н. И. Гречу, у которого, как мы видели, он сотрудничал в «Сыне Отечества»; Греч не одобрил его поездки: «Да из чего же это вы едете учиться за границу? Ведь когда нам понадобится немецкая наука, то мы свежего немца выпишем из Германии; а вы так лучше останьтесь здесь, да занимайтесь русскою словесностью». Простился он и с баронессой Розенкампф; она после смерти мужа распродала свою обстановку и ютилась теперь в маленькой квартирке. Она встретила его похудевшая, еще бледнее прежнего; «но ее потухшие глаза, – рассказывает он, – засверкали какою-то материнскою радостью, когда она узнала о моем отъезде за границу. С каким жарким участием она меня благословила на новый путь, на новый подвиг! Я в последний раз поцеловал ее руку» [337].

Следующая записка к Никитенко писана, очевидно, в самый день отъезда.

Еще раз прощайте, любезнейший Александр Васильевич! и когда будете у Германа или у Буссе, то вспомните обо мне.

«При сем посылаются вам мои книги под ваше дружеское охранение до моего приезда. А если Судьба иначе расположит – тогда они поступят в библиотеку университета. Еще бы и еще хотел к вам написать; но время летит – прощайте! Боже мой! Вы и она! Целый мир в двух словах! Ваш Печерин. Марта 7/19, 7 часов утра».

Он проставил двойную дату, словно чувствуя себя уже за границей. Какое-то темное предчувствие тревожило его, и «судьбу» он пишет с большой буквы: так он будет писать ее всю жизнь.

Выехав из Петербурга 7-го, Печерин уже 11-го, из Риги, пишет Никитенко пространное письмо. Он еще весь полон петербургских впечатлений, его грызет тоска разлуки. «Первый день – браните меня, как хотите, – я плакал как дитя: все мое блестящее будущее затмилось; я видел только ужасные два года, отделяющие меня от Петербурга… Скажите мне однажды навсегда: равнодушна ли она ко мне или нет? Объясните мне меня самого: была ли это во мне только минутная игра поэтической фантазии, или глубокое чувство, последующее за нами за пределы гроба? Объясните мне намерение Судьбы: хотела ли она сыграть с нами обыкновенную свою шутку, не ведущую ни к какой цели, или, распределяя уделы смертных, она вынула из роковой урны вместе наши два жребия, навеки неразлучные?» Он сообщает Никитенко стихи, написанные им в дилижансе 9-го числа: о, милая! быть может, воротясь, я застану вас уже не стыдливою девой, а почтенной и счастливой матерью? Боже, как я буду рад! Ваш супруг будет не веселый и не угрюмый, а так, как должен быть супруг; с ним беспокойные думы поэта не будут волновать ваш нежный дух. А я, перегорев в слезах и закаленный, как сталь, вашей холодностью, рассыплю светлые искры на льдах отчизны.

Но, несмотря на грусть, он с живым любопытством присматривается к картинам незнакомой жизни, которые развертывает перед ним дорога. Он уже предвкушает изящный быт Запада. Ему нравятся романтическая Рига и легкие кабриолеты, заменяющие там дрожки; он с детским удовольствием описывает, как диковинку табль-д’от [338]в рижской гостинице, где вместе с ним обедало «человек 8, все иностранцы и люди очень образованные. Подле меня сел один голландец, только что приехавший из Амстердама: он мне делал статистическое описание прекрасных женщин в Голландии и рассказывал об ультраромантизме амстердамской сцены… К концу обеда является мальчик с арфою, играет польские песни и поет; между тем прекрасная, свежая, полная девушка разносит кофе; я, как русский путешественник, потчую сигарками моего голландца, и мы в беспечном разговоре оканчиваем обед». Он описывает друзьям Ригу, рассказывает о своей остановке в Дерпте, где «товарищи» встретили его с отверстыми объятиями: Это были командированные одновременно с ним за границу, которые вскоре затем и сами тронутся в путь (Пирогов, Редкин, М. С. Куторга {601}и др.); он читал им свои стихи, шампанское кипело в бокалах, «в немного минут много было сказано»; его проводили за город на почтовых и даже прибавили денег к его, очевидно скудному, запасу. Но сердцем он все-таки среди петербургских друзей. «Приветствуйте от меня всю нашу незабвенную Пятницу, всех и каждого. Душеньку Чижова поцелуйте за меня. А Иван Карлович, Иван Карлович (Гебгардт)! Мой маркиз Поза! Ах! опять на языке вертятся Герман и Буссе. И там кланяйтесь от меня! Когда мальчик ударил в струны арфы, я вспомнил экзамены Смольного монастыря, вспомнил звуки фортепьяно у Буссе, вспомнил многое другое.» Он пробыл в Риге всего один день; разумеется, он побывал и в театре, который ему, однако, не понравился. Ночью, вернувшись из театра, он приписывает к письму, и кончает стихами из «Чайльд Гарольда»:

К письму он приложил еще список своих случайных спутников – «Действующие лица в дилижансе», с характеристиками; среди них и он сам – «Г. Печерин, рыцарь, едущий в Палестину. В своей прекрасной родине он оставил все сокровища своего сердца, а впереди раскрывается мало-помалу перед ним обетованная земля, где сияет ему навстречу вечное солнце Истины».

От Риги его путь лежал на Мемель и Кенигсберг. До Мемеля дорога была скучна, зато переезд от Мемеля до Кенигсберга, по узкой береговой полосе, доставил ему глубокое наслаждение: он тут в первый раз видел море. Это впечатление было так сильно, что не померкло даже через 1½ недели, несмотря на всю новизну позднейших впечатлений; в первом письме из Берлина Печерин с увлечением описывал этот переезд по штранду [339]. «На пространстве этих 7 миль не встретишь ни одного живого существа: только иногда покажется корабль на горизонте, или белая морская птица пролетит возле берега; вы целый день не слышите никакого звука, кроме однообразного звона вашего колокольчика и плеска волн… Но с вами говорит море, говорит сама природа своим богатым, разнообразным, глубоким языком, тем языком, которого отголоски вы слышали в стройной эпопее Гомера и гигантских драмах Шекспира. Неизъяснимо значителен голос моря! В этом голосе вы слышите и торжественную ораторию эпопеи, и быстрый речитатив драмы, и однообразную мелодию заунывной русской песни. Я в первый раз так близок был к морю и очень полюбил море и внимательно вслушался в говор его светло-зеленых волн. О! я должен совершить это путешествие еще раз, один, пешком! тогда, может быть, еще внятнее будет для меня таинственный голос природы; тогда я без докучных свидетелей вопрошу этот божественный оракул; тогда Изида снимет передо мной свое покрывало {603}. Надобно сказать, что быть таким образом наедине с природою, есть неизъяснимо сладостное и возвышающее душу чувство. Вы и природа, и более никого! Вы чувствуете себя совершенно отрешенным от человеческого общества; вы свободны от всех уз; на этом пустынном береге вы стоите гордо, как самодержавный царь земли; необозримое море расстилается перед вами, как обширные владения, кипящие богатою разнообразною жизнию; бурные волны покорно ложатся у ног ваших. Как хотелось мне в то время быть морскою птицею, свободно парящею над свободною стихиею; или кораблем, темнеющим на краю горизонта, или, по крайней мере, пассажиром на этом корабле! – Воздух морской имеет удивительное действие: он как-то удивительно освежает и облегчает человека: в нем вы пьете забвение всех забот жизни, пьете гордое сознание достоинства и свободы человека. Такое же или подобное чувство, вероятно, наполняет тех, которые странствуют по девственным первозданным лесам Америки. Что наша земля в сравнении с морем? Все ее душные города с нестройным их говором, все ее пышные дворцы и роскошные парки я отдал бы охотно за голый берег красноречиво шумного моря». – Но и тут прошлое не покидало его: идя пешком по берегу моря, между тем как лошади медленно тащились по глубокому песку, он предавался воспоминаниям —